— Вы сказали, где-то можно купить сигареты. Это далеко?

— В паре километров. Не дойдете.

— Ничего, доберусь.

Как будто у меня оставался выбор. Но работу я закончил, и нервы уже были на пределе. К сожалению, я понимал, что не могу успокоить их сигаретой.

Матильда оглянулась на дом, словно что-то прикидывая, и заправила волосы за ухо.

— Подождите полчаса.

Вокруг фургона поднималась желтоватая пыль, когда он переваливался по ухабистой колее. Матильда вела машину с опущенными стеклами, стараясь немного рассеять скопившуюся в салоне за день жару. Винил на сиденьях разорвался, и сквозь дыры лезла белая набивка. Мое сиденье пытались починить — если это можно назвать починкой — стянули края черной электрической изоляцией. Несмотря на открытые окна, в кабине пахло дизельным мотором, собакой и застоялым трубочным дымом.

Ополоснувшись и переодевшись, я направился к дому и, увидев спорящих на пороге Матильду и Греттен, остановился в углу двора, чтобы не прерывать их.

— Ничего этого не надо! — настаивала Греттен.

— Надо, — возражала сестра.

— Жорж вчера вычистил. Они всего лишь свиньи. Им безразлично, что есть!

— Делай, что тебе говорят!

— Папа не говорил, что нужно это делать. Почему я всегда должна выполнять твои приказы? Хочешь от меня избавиться, а сама укатить с ним в город!

— Хватит!

Это был первый случай, когда я услышал, что Матильда повысила голос. Греттен порывисто шагнула в сторону, но на мгновение задержалась, увидев меня в конце двора.

— Надеюсь, получите удовольствие!

Я посмотрел ей вслед, пока она шагала по дорожке к лесу, и повернулся к Матильде. Та устало глядела себе под ноги. Затем, вспомнив обо мне, распрямилась и молча направилась к фургону, предоставив мне следовать за ней.

Выводя машину на дорогу, Матильда тоже молчала. У закрытых ворот остановилась, но двигатель не заглушила.

— Давайте открою, — предложил я.

— Все в порядке.

Замок заедал, но она справилась. Распахнула створку, приподнимая последние несколько футов, чтобы она не чиркала по земле. Вернулась в автомобиль, выехала на дорогу и снова вылезла, чтобы закрыть за собой ворота. В боковое зеркальце я видел, как Матильда заперла замок, обезопасив оставляемую ферму.

— Почему вы держите ворота на замке? — спросил я, вспомнив, что когда приходил за водой, они были открыты.

— Так хочет отец.

Матильда, видимо, считала, что иных объяснений не требуется. Но мне стало любопытно, кто все-таки оставил ворота открытыми в тот раз.

Оказавшись на дороге, я испытал ощущение, будто вернулся в мир, о существовании которого успел забыть. Появилось чувство уязвимости, от него я отвык в островной уединенности фермы. Но вскоре меня убаюкали теплый вечер и монотонное гудение мотора. Наслаждаясь моментом, я положил локоть на окно и подставил лицо набегающему потоку воздуха. Теплый ветерок приносил летние запахи — пыльцы и асфальта. Матильда же нервничала, и, по тому, как гнала фургон, было ясно, что спешила вернуться обратно.

Старая машина дрожала от скорости, перед нами разворачивалась серая лента шоссе. Вскоре пшеничные поля приблизились вплотную к обочинам, где появились высокие невесомо-воздушные тополя и другие, более солидные деревья.

Фургон зарычал на подъеме, и Матильда, переключая передачу на низшую, слегка коснулась моей руки. Она была в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Лежащие на руле ладони обветрены, ногти обломаны. Мы оба молчали.

— Где вы научились говорить по-английски? — спросил я, чтобы нарушить тишину.

Матильда моргнула, словно была мыслями где-то далеко.

— Что?

— Вы говорили по-английски, когда я в первый раз очнулся на чердаке. Учили язык в школе?

— Мать обучала. До замужества она работала в школе. Преподавала английский, немецкий, итальянский.

— И вы говорите на всех этих языках?

— Немного по-итальянски. И то почти все забыла.

— А Греттен? — Я вспомнил, как она хлопала глазами, если я переходил на английский.

— Мать умерла раньше, чем Греттен доросла до того, чтобы ее можно было чему-то учить, — отозвалась она. — Ну вот, приехали.

Она зарулила во двор грязного белого здания. Скорее лачуги с притулившейся с одной стороны бензозаправкой и баром с табачной лавкой с другой. Снаружи висела ржавая эмблема пива «Стелла Артуа». Под выцветшим навесом стояло несколько обшарпанных стульев и столиков. Матильда подъехала к колонке. Она казалась спокойной. Но я заметил в открытом вороте ее рубашки, как часто, будто молоточек, у нее на шее дергается жилка. Мне стало ее почему-то жаль.

— Может, зайдем выпьем? — предложил я.

Она взглянула на меня. И на ее лице промелькнула тревожная тень.

— Нет, спасибо. Но мне надо заправиться, так что у вас хватит времени пропустить стаканчик.

Покраснев, я отстегнул ремень безопасности. И когда он скользнул по груди, вспыхнуло воспоминание: такой же ремень в «Ауди», только измазанный в крови. Я поспешно вышел из машины. Позади послышался шум работающей колонки. Опираясь на костыль, я побрел по грязному асфальту к бару.

Внутри царил полумрак, кроме мест у окна и двери. Посетителей немного: трое или четверо мужчин за столиками и еще один старик у стойки. Когда я входил, бармен привычным движением закрыл кран и, прервав янтарную струю, снял с бокала пену деревянной лопаткой. Поставил бокал перед стариком, но тот не оторвался от газеты. На пути к стойке я перехватил пару взглядов и так радовался, что снова оказался среди людей в баре, что едва не совершил непростительный грех — чуть не улыбнулся. Но сдержался и с каменным выражением лица сел на высокий табурет и в ответ на вопросительно вздернутый подбородок бармена сказал:

— Шесть пачек «Кэмела» и пиво.

Бармен, худощавый мужчина лет пятидесяти, чтобы скрыть лысину на макушке, зачесывал редеющие волосы наверх. Глядя, как он держит под углом бокал на ножке, чтобы не слишком поднималась пена, я понял, что чувствовал Джон Миллс в «Трудном пути в Александрию». Самому пришлось поработать в барах, и я оценил мастерство человека за стойкой. Тут же вместе с памятью возникли ненужные ассоциации. Но когда бармен поставил передо мной пиво, я выбросил их из головы.

Бокал был холодным и запотевшим. Я медленно поднес его к губам и сделал глоток. Ледяное, прозрачное пиво чуть-чуть отдавало хмелем. Пришлось себя сдерживать, чтобы не выпить все залпом. Я поставил бокал на стойку и перевел дух.

— Понравилось? — спросил бармен.

— Очень.

— Еще?