Сесиль Гудро, чье дыхание Бетка уже чувствовала рядом с собой, взяла ее за руку.

– Огорчились, э? Давайте уйдем! Тут убийственно, все заняты. Просто ускользнем… Нынче вечером Сесиль Гудро ведет вас в свет, и – ни слова поперек – домой мы вернемся вместе!.. И как!

– Куда мы идем? – спросила Бетка у Сесиль, когда они бессловесно прошагали половину улицы Вавилон.

– Не в ресторан, в любом случае, – после всего принятого пойла! – А затем, после долгого молчания: – Вы не боитесь, что я вас соблазню?

– Приятное никогда не случается, – ответила Бетка, смеясь.

– Случается, но все равно наполовину, – вздохнула Сесиль. – Прогуляемся пешком? Нам будет полезно пройти по Елисейским Полям. Это иногда утешительно. О чем тоскуете?

– Тоскую?

– Будет вам, chérie , со мной не надо жеманства. Я тоже тоскую – во всяком случае, с чего бы нам иначе гулять вместе? Потому что мы тоскуем!.. Это недуг нашего времени. Почему мы готовимся к войне? Потому что нам скучно и мы тоскуем. Смесь скуки и тоски – страшная сила. Они и правят нашим миром! Такси! – крикнула Сесиль Гудро. Неподалеку остановилась машина и подкатила к ним с преданным послушанием, все еще вызываемом теми, кто знал, как «непреклонностью» тона донести непререкаемый авторитет хозяина.

Стоило им оказаться в салоне, Сесиль, оплыв на сиденье, воскликнула:

– Приятно бывает иногда сказать ногам «мы пройдем по Елисейским Полям», если знать, что сразу найдешь такси. Я устала, chérie. Я очень, очень люблю Соланж, кроме того – она выедает себе сердце по этому своему Грансаю. Но особ вроде Барбары я не выношу. Мне полагается быть цинической, так вот – Барбара меня превосходит!

– Она такая со всеми добрая, – вяло возразила Бетка.

– Ладно, пусть так, chérie . Бессознательность – вот что это такое в самом деле, но результат один и тот же. Вообразите: показать «говорящую голову» бедной Агматофф? Не прошло и двух лет, как ее гильотинировало, так сказать, лобовым стеклом ее автомобиля. И вы считаете, то, как она передала вам конвертик от Вероники, – тактично? Вы хорошо знаете Веронику?

– Очень слегка, – ответила Бетка, вспыхивая.

– Вот кто девица, закаленная как сталь! Ее мать по крайней мере добра. Она пять лет платила за квартиру княжны Агматофф. За огромную квартиру на улице Риволи… и портновские счета… и вообще все. Но, правда, она может себе это позволить.

– Она прекрасно со мной обращалась, – сказала Бетка, блефуя о своих почти не существующих отношениях с Барбарой.

После долгого молчания, словно продолжив размышления, Сесиль подвела итог:

– Ну да. Пусть так, Барбара – настоящий ангел. Что не мешает ей постоянно тыкать в это крыльями.

Такси остановилось так мягко, будто престиж пассажиров за время поездки возрос и упрочился.

Garçonnière Сесиль Гудро располагалась в укромном углу с сырыми позеленевшими от мха стенами из старого пемзового камня, на задах дворца Гальера. Когда они прибыли, еще не стемнело окончательно, и краткая неподвижность их такси – хоть она и была точно такой же, как у других, – мгновенно стала подозрительной, исключительно благодаря мху, покрывавшему сочащиеся стены. Это впечатление было бы еще сильнее, случись – желательно, этаже на четвертом соседнего дома, – какой-нибудь воображаемый наблюдатель, если б такой человек существовал в этом богатом, но малонаселенном квартале Парижа. На лестнице было так темно, что, когда они вошли в дом, Сесиль Гудро повела Бетку за руку.

– Не споткнитесь… сюда! Давайте на «ты», идет?

Они карабкались по длинной винтовой лестнице.

– Еще один этаж – и мы у моей двери, погоди!

Гудро пала на четвереньки, шаря под ковром в поисках ключа.

– Вот, моя милая рыжая, нашла! Худшее позади! – сказала Гудро, вставляя ключ в замок и бесшумно открывая дверь.

Они миновали в темноте просторную комнату, отзвучивая каблуками словно в вестибюле «Амбассадора», цокая, как по мрамору. Затем прошли между тяжелыми портьерами во вторую, еле освещенную, гораздо меньшую, но с очень высоким потолком, из-за чего комната казалась одновременно и интимной, и торжественной. Вся она была драпирована широкими полосами маргаритково-желтого и черного атласа, уложенного вертикально вдоль стен, сходящимися кверху наподобие купола, соединяясь посередине на манер громадной розетты, отделанной серебристым галуном, с нее свисал тяжелый черный шнур, усыпанный серебристыми же крупинками, а на конце его крепился, довольно низко и строго посередине комнаты, очень большой, но хрупкий японский фонарь в розочку цвета моли – если, конечно, предположить, что бывает моль такого цвета. У всех четырех стен, обращенные друг к другу, стояли четыре очень низких дивана, одинаково покрытые шиншиллой и заваленные крупными старинными восточными подушками; диваны разделяли только входная дверь и окно в стене напротив. Эти два отверстия были скрыты громадными шторами, с такими же складками и из того же материала, что стеновые драпировки, и таким образом, когда дверь и окно были закрыты, создавалось впечатление замкнутости в абсолютной одинаковости материалов. Под лампой, но чуть ближе к углу между дверью и окном и высотой с диваны размещался прямоугольный черный лакированный столик, на котором лежали в идеальной симметрии две опийные трубки, маленькая спиртовка, иглы, биксы. Еще два штриха довершали общее впечатление от комнаты: маленькая ниша, в том же углу, в котором стоял стол, на середине высоты стены, одетой в атлас, висела русская икона, озаренная лампадой. На полу сплошной толстый ворсистый ковер цвета винного осадка, по которому идешь как по гибким иглам, смягчался еще больше четырьмя громадными шкурами белых медведей, четыре пасти разинуты, восемь хрустальных глаз смотрят друг на друга.

– Сбрасывай одежду! – сказала Сесиль Гудро, кинула ей переливчатый капот табачного оттенка и, раздевшись сама, облачилась в некое подобие бледно-голубого лоскутного халата в бурых пятнах там, где чернели прожженные дыры.

Бетка сняла с себя все в считаные секунды, а пока подворачивала рукава предложенного ей капота, с тревожным сердцем наблюдала краем глаза за Сесиль Гудро. Та уже устраивалась поудобнее – с такой легкостью, будто в комнате никого не было. Нагое тело Сесиль Гудро несло на себе отпечатки разорения, груди ее усохли, однако ноги сохранили божественную красоту и стройность. У нее было лицо птицы, похожей на кошку, а тело – кошки, похожей на птицу, нисколько при этом не на сову, как могло возникнуть искушение предположить. По сути, птичьего в Сесиль Гудро была исключительная хрупкость лодыжек, запястий, тощей зеленоватой шеи, малый объем ее крошечного черепа, в волосах, вившихся легкими отдельными локонами, гладкими и одинаковыми, как перья; а кошачье в ней заключалось в настойчивом зеленом взгляде и мужском цинизме заостренных зубов. Да и все остальное в ней было кошачье: текучие изгибистые движения, сосредоточенная кошачья истома праздности и даже мяуканье, ибо можно было сказать, что свои знаменитые остроты, краткие и осененные чувственными интонациями, она скорее мурлыкала, а не произносила.