– Этот – да, а эта – нет… – Когда Бетка отошла, Соланж сказала д’Анжервиллю:

– Красивые зубы!

– Да, но они ей не помогут.

– Слабые?

– Преждевременная смерть – жестокая притом, наверняка, – заключил д’Анжервилль стремительно и убежденно, как это обычно бывало с его предречениями судеб большинства созданий, с какими он сталкивался.

Бетка вернулась к Сесиль Гудро и допила свой «бакарди» в два глотка. Никогда ей не было так неловко, никогда не приходилось ей слышать на собранье людей столь жестоких, едких и циничных замечаний. Кружок Сесиль Гудро меж тем был в разгаре обсуждения вопроса: кого предпочитают женщины: мужчин «для вывода в свет» или «для ввода в дом»? Одна женщина сказала:

– Ну разумеется, для вывода в свет! – Другая встряла и под шумное одобрение педерастов заявила:

– Я предпочитаю мужчину на вывод и женщину на ввод. – Третья же сообщила:

– У меня все наоборот: мне нравится женщина на выход и двое мужчин – на вход.

– Отчего ж не все шесть, как у греческих куртизанок?

– Ох уж этот темпераментный тип, – вздохнула Сесиль Гудро. – Тип Айседоры. Но знаете, chérie , мы в сельской Оверни добиваемся того же результата при помощи двух яиц вкрутую и гитарной струны!

Бетка, опасаясь, что сейчас и ей зададут этот вопрос, выбралась от беседующих и ушла в отдаленный угол рядом с просторным балконом, глядевшим на сад. Но, почувствовав себя здесь еще более потерянной, она тут же решила представиться Барбаре и спросить о Веронике.

– Моя дочь уехала на выходные в Фонтенбло, но кое-что для вас передала. А, вот и моя сумка! – воскликнула она, забирая ее из рук слуги, только что ее поднесшего. – Вот фото княжны! – объявила Барбара, маша Соланж, и та подошла в сопровождении д’Анжервилля, а Барбара пробралась в самую гущу кружка Сесиль Гудро, уселась посередине, и все подвинулись, страстно любопытствуя.

Барбара принялась копаться в сумке обеими руками, и все ее браслеты зазвенели, подчеркивая бестолковое рвение комнатной собачки, только что зарывшей свою забаву ни по какой иной нужде, кроме игры инстинктов.

– Я все прячу у себя в сумке, а потом ничего не могу найти! Избыток секретов… избыток скандалов в свернутых газетных вырезках… избыток витаминов. Вот! Это вам от Вероники, – сказала Барбара Бетке, вручая бюрократическим жестом почтальона маленький сложенный конверт, перемотанный салатовой резинкой. Бетка, вспыхнув, приняла конвертик. – Наконец-то! – победно воскликнула Барбара. – А это – для Соланж! – Из путаницы предметов в сумке она изловчилась извлечь небольшую сильно пожелтевшую открытку; она долго лежала сложенной и теперь упорно закрывалась в сгибе. Барбара заставила этот хрупкий сувенир стыдливо трепетать в своей вытянутой руке у всех на глазах, и, казалось, с каждым ее поверхностно-восторженным рывком магазинной торговки открытка неизбежно должна порваться надвое. – Ну не забавно ли? Не прелестно ли? Это ведь уникальный, потрясающий документ?

То была просто фотография прекрасной «говорящей головы» – княжны Агматофф во времена, когда ей наутро после Русской революции пришлось искать убежище среди населенных крысами лотков венского парка развлечений «Пратер». От взгляда на снимок педерасты зашлись в восклицаниях и рыдающем смехе, переливавшихся во всех оттенках ханжества, заключенных между сарказмом и пафосом. Цинические женщины разразились противоречивыми воплями. Сесиль Гудро сохранила молчание, а виконт Анжервилль неодобрительно помрачнел. Соланж де Кледа поцеловала Барбару в шею, прижав открытку к персям, словно защищая от дальнейшего любопытства, и взмолилась:

– Я правда могу ее себе оставить?

Бетку, получившую послание от Вероники, так захватили чувства, что она задохнулась на миг и вынуждена была опереться на руку Сесиль Гудро. Последняя усадила ее, сама устроилась рядом в громадном кресле и глаз с Бетки не спускала.

– Я сейчас вернусь, – сказала та, поднимаясь, и ноги ее были слабы от чувства, сердце колотилось. Она вернулась к окну, от которого ушла, залитому теперь мягким голубоватым светом, но его тем не менее хватило, чтобы явить во всей непристойности ужасное разочарование, уготованное Бетке содержимым конверта. Прежде чем открыть его, пальцы Бетки несколько раз щипнули салатовую резинку. Исполненная неуверенности, она словно откладывала миг, когда узнает все. Страх уже начал примешиваться к надежде, отравлять ее. Но никакие подозрения не могли сравниться с жестокостью, с горькой, ранящей реальностью, ожидавшей ее, ибо в конверте не нашлось ни записки, ни денег, обещанных с такой настоятельностью, вопреки ее протестам. Вместо подарка, о котором не просила, или дружеского слова, которое пыталась заслужить, она обнаружила аккуратно сложенную вчетверо синюю квитанцию на телеграмму в Польшу, посланную Вероникой за нее, а посередине бланка, отчетливо и легкомысленно, красным карандашом, возможно, Вероникиной глумливой и безжалостной рукой, – позорная надпись обыденной цифры ее долга: сорок восемь франков и пятьдесят сантимов! В этот миг, в новом свете разочарования, Бетка увидела, как развертываются пред ее взором превратности и неурядицы последних дней, как ей удавалось их отогнать, все забыть, желая жить в одной иллюзии и единственной надежде вновь увидеть подругу. А теперь ее охватило раскаяние за все манкированные встречи, пропущенные и отставленные без всяких отговорок, ее упущенные возможности устроиться моделью, или на радио, или в газету, а следом – отказ ее родителей помочь ей, почти абсолютная уверенность в том, что ее сестра вышла замуж за ее жениха…

Но ни одно из этих поражений – даже отвратительное клеймо оскорбления от матери – не могли уязвить ее сильнее, чем презрение Вероники, и Бетка словно углядела в нечеловеческой жесткости этого поступка нечто чужеродное и чудовищное, чего она не могла понять никаким рассудочным усилием. Зачем Вероника столь щедро потчевала ее в «Серебряной башне»? Зачем растратила столько обаяния, несколько часов купая Бетку во всех источниках своих соблазнительных причуд? Лишь чтобы заполнить пустоту вечерней скуки? Или утолить прихоти желания быть на виду, ежели не просто развлечения ради – чувствовать, как на нее смотрят, и ослеплять плотью своей бриллиантовой персоны существо вроде Бетки, такое трепетное и лишенное всего, кроме голода обожания и пылкой готовности подарить свое сердце?

Бетка почувствовала, как взгляд Вероники ожесточается в глубине ее – пока не стало больно, до слез. Словно бесстрастные глаза ее подруги, совсем недавно такие нежные, казались тем более материально зримыми и загадочными, чем более неизменными становились. И что же, станет ли она любить Веронику меньше из-за всего этого? Ни в коем разе! Напротив, стоило реальности Вероники стать химерической, а причинам для отчаяния у Бетки прибавиться, она полюбила Веронику еще больше, и страсть ее росла вровень с ее напастями. У нее никогда не получалось ненавидеть свою жестокую мать – как же ей преклоняться перед Вероникой, если б та смилостивилась к ее мученичеству! Но увидятся ли они? Сейчас, глядя на тот же сад в тоскливой неопределенности ожидания – какая же она глупая, – она почувствовала весенние таинства их неминуемой встречи, они жили в каждом соцветии каштанов, но в приближении ночи те же цветы превратились в снежинки зимы ее разочарования, и хладная рука, цепкая, как птичьи когти, опустилась на ее все еще пылающую плоть.