К концу августа папа почувствовал, что, хотя сложные вопросы по установлению нового порядка двигаются медленно, но верно, это не столь уж необходимо, как он думал ранее. В сентябре – прошло всего два месяца с тех пор, как папа написал королю Испании, что хочет отречься от престола и уйти в монастырь, – Александр VI уже отбросил все мысли об аскетическом образе жизни. Поиск убийц герцога Гандийского велся только ради соблюдения приличий. Борджиа вновь восстанавливали силы.

Едва заслышав, что папа начал проявлять интерес к мирским делам, Чезаре возвращается в Рим. Кардиналы и весь двор собрались, чтобы устроить почетную встречу папскому легату. Когда кавалькада подъезжает к папскому дворцу, папа не позволяет прервать совещание консистории, хотя это обычное слушание по делу об оскорбительном поведении ректора университета и епископа Вены. В течение получаса кардинал Валенсийский вынужден томиться в вестибюле. Наблюдатели отмечают оказанный папой холодный прием: традиционный поцелуй без единого приветственного слова. Что это может означать? Хотя кое-кто тешил себя надеждой, что непотизму папы пришел конец, Чезаре понимал, что победа будет за ним, а очень скоро и остальные это поняли.

Смерть герцога Гандийского никоим образом не возродила надежды Джованни Сфорца на возвращение жены. Хотя папа снял с него обвинения в убийстве, никто не спешил к нему с более приемлемыми, чем сделанные ранее, предложениями, а спустя пять дней после убийства Александр VI, уже оплакавший потерю сына, призвал кардинала Асканио и порекомендовал отправиться к родственнику в Пезаро и сделать все возможное, чтобы быстро и без скандала оформить развод. Папа напомнил Асканио, что для отправления правосудия предпочтительнее добиться соглашения, но даже это стоит ускорить. Пустые угрозы! Недаром Джованни окружали такие сведущие юристы, как Никколо де Сайяно из знаменитого университета Феррары. Джованни прекрасно знал, что поскольку он не давал согласия на развод, то развод никогда не будет иметь законного основания, а если его добьются силой, то Лукреция будет опозорена. Сфорца все понимал, но им владело отчаяние, вызванное борьбой со слишком сильным для него врагом, что и подвигло его инкогнито отправиться в Милан. Людовико Моро не был глуп и понимал, что папа не испытывает недостатка в шпионах, а потому настоял, чтобы его родственник появлялся в обществе со всеми знаками отличия, соответствующими положению, для придания его визиту официального характера. За несколько дней пребывания Джованни в Милане стало абсолютно очевидно, что Людовико Моро не намерен оказывать поддержку родственнику, дабы не давать папе повода для нападок на семью Сфорца; это было бы на руку французам, которые могли предъявить претензии на Миланское герцогство. Поэтому первой мыслью Людовико было сообщить как можно большему числу людей, включая дипломатов и послов, что Джованни прибыл в Милан не по политическим причинам, а только затем, чтобы попросить совета и помощи в вопросах, касающихся его брака. Приняв решение представить все дело в виде шутки, герцог Миланский наслаждался, выказывая любопытство, которое он пытался выдавать за неподдельный интерес и искреннее беспокойство. Он поинтересовался у кузена, насколько справедливо утверждение папы относительно его (графа де Пезаро) несостоятельности в осуществлении супружеских обязанностей, на что Джованни Сфорца ответил, что тысячу раз выполнял супружеские обязанности, а затем, потеряв всякий контроль над собой, выпалил, что, по его убеждению, папа отобрал у него Лукрецию, поскольку сам хочет ее. Очевидно, именно это имел в виду Джованни, намекая в письмах на «нечто ужасное». Как можно было опровергнуть заявление, сделанное тем, кто находился в непосредственной близости к Ватикану и имел основание быть посвященным в дворцовые тайны? Герцог Людовико, похоже, чувствует, что этого откровенного заявления более чем достаточно; проявляя предусмотрительность, он прекращает всяческое выяснение дальнейших подробностей. Однако поскольку он вынужден что-то предпринять, то делает кузену предложение, реально осуществимое, но довольно оскорбительное. Лукреция должна приехать в поместье Асканио в Непи, где к ней присоединится Джованни. Если это удастся устроить, то Джованни и Лукреция могли бы под присмотром семейств Борджиа и Сфорца наглядно продемонстрировать брачные отношения. Джованни наотрез отказался; мы не знаем, боялся ли он оказаться несостоятельным во время публичного испытания, которое из-за его нервозности могло окончиться для него весьма плачевно, а может, он опасался оказаться отравленным или заколотым кинжалом. Тогда Людовико предлагает, чтобы доказательство мужской силы было дано с какой-нибудь другой женщиной в присутствии кардинала-легата Джованни Борджиа. Но граф де Пезаро отклонил и это предложение. Если эти предложения вызывали у него отвращение, то следует согласиться, что это частично оправдывает его. В заключение Людовико спросил у Джованни, как же папа может обвинять его в импотенции, когда общеизвестно, что первая жена графа де Пезаро, Маддалена Гонзага, умерла при родах. «Только представьте, – ответил Джованни, – они говорят, что она забеременела не от меня». Обсуждение, грубое и комическое, напоминало сцену из «Мандрагоры»; шутки Людовико носили безжалостный характер. Он продемонстрировал истинное равнодушие к провинциальному кузену, когда рассказал Антонио Костабили, феррарскому послу в Милане, о сделанных Джованни предложениях и его ответах и добавил, что, по его мнению, если Джованни хорошенько пригрозить, то он признался бы, что «никогда не имел супружеских отношений» ни с первой женой, ни с Лукрецией, «потому что если он не является импотентом, то должен привести определенные доказательства, опровергающие предъявленные обвинения». Кроме того, он заявил, что молодой человек, «согласившись на развод, не будет испытывать никаких трудностей, а приданое останется за ним».

Возможно, это все не соответствовало действительности, поскольку Людовико старался изо всех сил продемонстрировать, что принимает сторону папы. Приданое Лукреции, оставленное Джованни, лишь в незначительной степени компенсировало оскорбления, которым подвергся Джованни. Единственным утешением для его уязвленной гордости явилось предложение родственников его первой жены, Гонзага. Они выбрали этот момент, чтобы предложить ему невесту из своей семьи, «с которой у него [Джованни] будут все основания, чтобы быть довольным». Джованни рассыпался в благодарностях, но отложил обсуждение до момента расторжения того, что он называл «папским браком», от которого он надеялся вскоре «избавиться, не запятнав себя и других». Однако он попросил Гонзага Мантуанского сохранить их намерения в тайне, поскольку, как им известно, он имеет дело с людьми, которые выбирают «между насилием и ядом». Когда Джованни вернулся домой в Пезаро, то чувствовал себя еще более неуверенно, чем до бесполезного, принесшего разочарование визита к герцогу Людовико. Но по одному вопросу он занял жесткую позицию: категорически отказался соглашаться на развод.

Джованни Сфорца писал кардиналу Асканио: «Я не хочу соглашаться на этот развод, поскольку ни один верующий человек не пойдет на это, и, даже если бы я дал согласие, это не имело бы юридической силы вследствие того, что было между мной и упомянутой мадонной Лукрецией, о чем я долго объяснял Его Превосходительству, известнейшему из герцогов [Миланскому], вещи, о которых мне не хотелось бы упоминать не только здесь, но и вообще, если только меня не обяжут… Но, – продолжил он более решительно, – если наш владыка [папа] намерен воспользоваться силой, а не правосудием, как он, похоже, собирается сделать, я бы скорее предпочел лишиться состояния и жизни, чем обесчестить себя, и я скажу, невзирая на лица, хотя делаю это весьма неохотно, все, что при определенных обстоятельствах я сказал Его Превосходительству, упомянутому герцогу, – истинная правда, потому любому человеку должно быть ясно, что справедливость на моей стороне».