Гениальная кошка лениво понюхала прозвучавший в ее честь комплимент и, сочтя его несъедобным, завалилась спать на Машины фото.

Маша метнулась к Кылыниному тайнику, рванула шкаф-дверцу.

— Так… — Ее щеки окатило румянцем. — Что у нас носили в 1894? Турнюры уже вышли из моды. Модерн позже… Нужна шубка и шапочка… — (Прошлый раз Маша оказалась в Прошлом осенней зимой 1884 года, в одном платье и шелковых туфельках — и грела ее только любовь!). — Прекрасно!

Скрупулезность «Девы»-Кылыны не в первый раз сослужила им добрую службу — вся одежда была помечена бирками с указанием сезона и года.

— Маша, я что-то не понял. — Мир удивленно изучил внезапную Машу — возбужденно-счастливую, нетерпеливо подпрыгивающую. — Ты куда собираешься? На карнавал? — воззрился он на содержимое шкафа.

— Тут есть и мужские вещи.

К полосатому «пиджаку Остапа Бендера» прижималось мужское пальто с бобровым воротником.

— Мир, иди сюда. Подпрыгни! — потребовала Ковалева. — Там на антресолях, в шляпных картонках, наверняка есть цилиндр. Ага, вот шуба! А ботики? — Согнувшись, она полезла под вешалку, но вернулась с половины пути. — Ой! Ключ! Нужен ключ от гостиницы «Националь».

— Первый ряд. Двадцать седьмой крюк сверху. — Белладонна, вылизывающая языком свою белую шкурку, оторвалась от сего благородного дела. — Замок от него — в третьем ящике снизу. Дом гостиницы «Националь» сгорел в 41-м.

— Мир, беги в коридор, — послала Красавицкого Маша. — Там шкаф, в нем много ключей.

Влюбленный и недоуменный, Мир послушно направился в указанном ему направлении и нашел шкаф с ведьмацкими метлами, шкаф с колдовскими банками-склянками и третий — от пола до четырехметрового потолка, заполненный тысячью тысяч ключей, висевших на тысяче тысяч крючков.

— Первый ряд, двадцать седьмой сверху, — закатив глаза, он начал считать. — Раз, два, три…

На двадцать седьмом ключе висел картонный брелок:

«Grand-Hotel National»

— Боже! Но этого не может быть.

— Тише, тише… — шикнула Маша. — Я ж тебя предупредила!

Но предупредительность спутницы не могла упредить здоровой реакции на невозможное.

Прибыв на такси к крещатицкому кинотеатру «Орбита», Маша (разряженная, вопреки лету и летам, в шубку с маленькой муфтой и круглую шапочку) подошла к относительно новой двери, вытащила из ридикюля большой ржавый замок, вставила в него дряхлый ключ, повернула, взглянула на часы, прошептала две фразы:

«Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать — Анекдот!»

— вошла.

И последовавший за ней кавалер очутился в отделанном красным деревом, сверкающем бронзовыми лампами вестибюле дореволюционной гостиницы «National».

Машины глаза затанцевали по залу и сразу отыскали то (тех), кого ей должно познать. Бонна в темном плаще и непримечательной шляпке вела к двери двух маленьких девочек.

«Кто из них Анна?..»

Заезжая bonne исчезла за дверью.

Мир стоял столбом и смотрел бараном.

— Идем, идем, надевай скорее пальто… Там зима. Я же тебе говорила, — нетерпеливо пришпорила его Киевица.

— Какое пальто? — Во имя любви Мир с честью продефилировал по Крещатику XXI века в классическом сюртуке. Но надеть цилиндр конца XIX и пальто в начале июля он отказался наотрез.

— Пальто у тебя в руках!

Мир взглянул на свою руку с перекинутым через нее пальто. Тряхнул сложенным в «блин» цилиндром.

— Я думал, — оторопело сказал он, — после того, что со мною случилось, меня уже ничем нельзя удивить.

— После чего? — бурчливо спросила Маша, подталкивая кавалера к двери.

— После того, как я полюбил тебя.

— А-а-а…

Спускаясь по лестнице со второго гостиничного этажа, Маша прикрыла веки и старательно прочитала второе заклятье.

Войти в дом, внутри али на месте которого во веки веков жило его дореволюционное Прошлое, было половиною дела.

Теперь следовало выйти из него в прошлый век.

И кабы Маша знала о втором заклятии раньше, ее жизнь сложилась бы по-другому.

Но что теперь вспоминать…

— Идем.

Мир взял себя в руки и все же успел открыть дверь перед дамой.

За дверями был XIX век!

Зима 1894….

…или 1895 года.

Белый-пребелый день.

Пахло Рождеством. Старорежимным, золото-серебряным. Маша сразу учуяла запах. Новый год, слывший до революции праздником детским, не предвосхищавший, а вежливо следовавший за днем рожденья Христа, был где-то рядом, в двух-трех шагах.

На Крещатике правили бал сладкие Святки!

Две недели зимних празднеств, — время, когда начальство объявляло неприсутственные дни, и все, даже недремлющие полицейские, погружались в праздничное безделье.

С 25 декабря по 6 января — от Рождества до Крещенья — законопослушность киевлян изумляла. Полицейские участки были пусты. На улицах не было ни пьяных, ни даже бродяг. Отмечая день рожденья Христа, умиленная Столица Веры открывала нищим объятия. Их привечали, согревали, устраивали им бесплатные обеды, раздавали одежду и деньги.

«Святки… — попробовала Маша на вкус старорежимное слово. — Сейчас никто и не знает, что это такое».

Белый день цвел яркими пятнами — люди несли в руках коробки с подарками, игрушки от Кордеса. Маша прилипла глазами к прошествовавшей мимо паре, несомненно семейной. Погладила взглядом большой, спеленатый в серую бумагу пакет, — судя по форме, традиционную лошадку-качалку — ее нес отец. Мать семейства, румяная, толстая, в меховой шапочке, прижимала к груди бонбоньерку с «конспектами».

— И это Крещатик? — настиг Машу вопрос.

Она забыла о спутнике.

Но, обнаружив Мира рядом с собой, увидела — даже он, влюбленный, забыл о ней, повстречавшись с ее Киевом, Киевом, Киевом!

— Да, это Крещатик, — представила главную улицу Маша, чувствуя, что ее безудержно улыбающиеся щеки вот-вот треснут от радости.

Мир смотрел на дома, оставленные им в XXI веке минут пять назад.

Шесть зданий, поместившиеся между бывшим Бибиковским бульваром и бывшей Фундуклеевской улицей, были единственными старыми домами Крещатика нынешнего.

И единственными знакомцами, встреченными им здесь — в 1894 или -5 году.

Но и их было невозможно узнать!

№ 42, где, на углу Крещатика и Богдана Хмельницкого, проживал центральный гастроном, только строился.

№ 44 был неподобающе мал. Видно, впоследствии его перестраивали не раз.

№ 46 был неподобающе нов.