— Странно люди говорят о любви, — неожиданно сказал он. — О любви с первого взгляда, о любви без всякого взгляда, о любви к Богу или человеку. Напоминает медовые соты. Но с моей точки зрения, да и с вашей тоже, и с точки зрения фирмы, в ней всегда присутствует дитя любви как генетическая тень, нависающая над браком по любви. И его вызывают скорее взгляды и мысли, чем плотские утехи. Так или иначе, но ребёнок всегда подразумевается в качестве результата. Когда же что-то не сходится, получаются монстры; подмена в виде теней Парацельса или ангелов Сведенборга, и они творятся, так сказать, из спермы, которая не попала в цель или оказалась некачественной… Я не выбирал место для этого поединка, — продолжал он, — с загадочным зверем — с любовью. Мерлин сделал это за меня. А я увидел её, будучи в полной уверенности, что она не существует, и кровь бросилась мне в голову — и вместе с ней весь петрарковский мусор нашей цивилизации! Анакондовые кольца великолепного летаргического нарциссизма сомкнулись вокруг меня! Но в отличие от Данте, в отличие от дурака Петрарки, я не смог проглотить объект моей любви и трансформировать его в любовь к себе. Полагаю, потому что не был другим типом импотента — художником. Ну да, я был мужчиной во всех смыслах, кроме самого главного, — что и стало ударом по моему самолюбию, ударом в самое сердце.

Его раздувало от подавляемой ярости, в нём бушевало яркое пламя, его будто мучила лихорадка, у него горели щёки, и даже не выходивший из-под контроля голос едва заметно подрагивал. Невероятно трогательным было это проявление главной движущей силы Джулиана — бесполость, импотенция, ярость, гнев, сексуальная дикость.

— Секс и смерть я получил в одной окровавленной, брошенной мне в лицо упаковке, похожей на кулёк костей, припасённый мясником для собаки. — Он помолчал, отдышался. — Ещё минуту назад я был здоров, мечтал, надеялся — и вот уже нет ничего, кроме ужасной и прекрасной игрушки, к тому же неисправной. Реальность врывается, как напуганная летучая мышь, и кружит, сбивая свечи и натыкаясь на белые ширмы. Этому меня научила Иоланта.

Он торопливо огляделся, как будто ища что-то, чтобы ударить кулаком или стукнуться головой; и мне вспомнилось, как миссис Хенникер рассказывала о его последней бессонной ночи, о том, что ей было дано увидеть в короткий миг, когда он был между сном и бодрствованием. Наверно, тот миг стал критическим.

Будучи в полном разладе с самим собой, он ничего не сознавал. Не понимал даже, что у него чудовищная эрекция — его плоть смертельно жаждала удовлетворения. С губ слетали стоны и возгласы, вздохи и всхлипы. Он схватил висевшую над кроватью бутылку с кровью для переливания, вытащил иглу и стал жадно пить, не выпуская изо рта резиновую трубку, словно это был материнский сосок. Никогда прежде он не знал такой жажды. Потом, не переставая беззвучно всхлипывать, он подошёл к зеркальному шкафу и разрисовал её губной помадой своё лицо, став неотличимым от вампира. Взяв свечу, стоявшую перед иконой, он осветил себя и принялся бесстрастно рассматривать мужчину по имени Джулиан, которого едва узнавал.

— Джулиан, — с жалостью произнёс я. — Возьмите себя в руки.

Но он уже успокоился и полностью контролировал не только свои движения, но и голос. Ещё раз впившись в меня пронизывающим взглядом, он сказал:

— Давайте же наконец говорить о главном. Феликс, если бы можно было освободить фирму! Только так мы сумеем обрести надежду пусть даже на призрачную свободу, которую вы упорно ищете и которая нужна мне тоже. Однако единственный путь к тому, что мы с вами понимаем под свободой, лежит в области эстетики. Красота — единственное, что творит согласие и гармонию отдельно взятых частей, и она же является эхом великой изобретательности природы. — Он хрипло хохотнул, будто над безнадёжностью подобной мысли. — Красота, что бы это ни значило, всего лишь имеющееся у нас скромное мерило; и в моём случае образ Иоланты — модель, которая отвечает нашим интересам, универсальная красота, которая кружит и кружит её вокруг земли в целлулоидной упаковке и делает её тем, чем она стала для большинства людей. Она послужила примером, первичным представлением о той внутренней свободе, которую мы можем понять и осуществить только через женщину. Она здесь как кучевые облака, она везде как мировая мечта — ах! если хотите, мелкая дрянная мечта двадцатого столетия. Но не менее реальная, чем Елена Троянская. Только на её образе мы можем построить, только через неё мы можем осуществить наш безумный эксперимент. Нам надо понять Иоланту.

И тут случилось невероятное. Он упал на колени и, с мольбой протянув ко мне руки, воскликнул:

— Феликс, ради бога, помогите мне. Мы создадим её.

— Создадим её?

— Знаю. Вам это кажется фантазией, под стать общему параличу душевнобольных. Ничего подобного. Мы воспроизведём её и её партнёра и посмотрим, что из этого выйдет. Ужасное дело — создавать модели, чтобы понять, но нам больше ничего не остаётся. Резина, кожа, нейлон, сталь — Господь свидетель, технология у нас самая передовая, нам доступны любые материалы. Дело за памятью, Феликс, ей понадобится настоящая память для условных рефлексов. Она должна быть чувствительной к звукам, должна быть безукоризненно подготовлена для своей роли («Иди, дорогая, не бойся».) Вы нужны ей, Феликс, она не сможет без вас обойтись. Никто другой с этим не справится. Никто не сделает это вместо нас. Знаете, некоторое время мы считали, будто Авель — это типичная ваша мистификация. И только когда машина выдала число «пи», я как будто проснулся и понял, что на самом деле вы сотворили нечто невероятное, уникальное — мнемонического монстра.

Он сидел и смотрел на меня одновременно устало и победно — такое чувство, верно, испытывает лектор, закончивший триумфальное exposé на головоломную тему.

— Мы с большой осторожностью демонтировали его. Этим занимался Маршан. Поразительный пример технической виртуозности, если хотите, технической дерзости. Кое-что вы лишь набросали и, так сказать, соединили проволокой. На честном слове, только чтобы шёл ток. Но какая элегантность!

— Я знаю. У меня помутилось в голове от ярости на вас с Бенедиктой, и вообще… Понимаете, мне было всё равно, заработает это или нет; бывает же, что неважно, какой будет результат. И помогали мне всего-то четырнадцать монтажников.

— Слышал.

К этому времени он поднялся с колен и тщательно, как кошка, отряхнул пыль с брюк; потом подошёл к столу и твёрдой рукой наполнил стакан. После этого, повернувшись ко мне, произнёс тихо, заговорщицки:

— Феликс, умоляю вас.

Теперь размышлял я, уставившись в землю и мысленным взором видя, как вспотевший Маршан разбирает Авеля, возможно, он в наушниках, как сапёр, обезвреживающий мину (после дробовика у них, должно быть, поджилки тряслись); звонит на фирму и скрипуче перечисляет все шайбы и болты, к которым прикасался. Итак, они украли память Авеля, которая далеко не совершенна. (С тех пор у меня появилось ещё несколько идей насчёт того, как её расширить.) Наверняка они думали о мнемонике, непосредственно воздействующей на мускулатуру, — ходячая память: а что ещё представляет собой человек? Это была потрясающая идея — и чудовищная.