— Да, — проговорил Джулиан, словно прочитал мои мысли. — Это чудовищно, вы правы, но лишь с одной точки зрения.

— Кто бы мог подумать, а, Джулиан? — проговорил я. — Ведь мы тоже ей не чета. Понимаете? Ведь мы тоже ей не чета! Как вам удалось уменьшить эту махину до размеров человеческого черепа?

— Что касается материи, то сымитировать мы можем почти всё; вот только создать не можем.

Он проговорил это с такой горечью, что я сразу понял: он думал о своей кастрации. Тогда я посмотрел мимо него и увидел другое белокурое чудовище — Бенедикту, которая, привалившись спиной к дереву, беззаботно курила, и взгляд её голубых глаз был устремлён к солнцу, уже блёкнувшему и посылавшему синие тени к тёмно-синим подножиям снежных гор. Тогда-то мне опять припомнились долгие иссушающие времена бессильной ярости, пережитой по воле этого человека: страхи и болезни самой Бенедикты, неполноценная, скажем, неправильная жизнь (вечно на неполном ходу); и вспоминая всю проклятую мультяшку с самого начала, я ощутил приступ слабости, апатию тела и ума. Тогда, хлебнув порядочно джина прямо из бутылки и аккуратно поставив бутылку обратно на стол, я спросил:

— Итак, Джулиан, вы хотите, чтобы я присоединился к вашим научным фрикциям? Мне нужно подумать.

А он уже, как ни странно, понимающе улыбался мне, словно не сомневался в том, что его аргументы продырявили мои защитные доспехи, моё самомнение; к тому же перспектива, которую он нарисовал, была уж очень соблазнительной. Однако неприятное ощущение, что он всё же сошёл с ума, меня не оставляло. Мне хотелось сказать ему: «Ты, парень, шизоид. Но если быть терпеливым, отдыхать, принимать лекарства…» Но я не сказал ни слова. В той моей растерянности мне хотелось ничего не знать о его новой игрушке. Но он был рядом, всё ещё улыбался с забавной подленькой ласковостью, совершенно уверенный в своём прошлом и с жадностью высматривающий своё будущее.

— У меня большие надежды на вас, — тихо проговорил он. — Я позвоню через пару дней. Пора вернуть Рэкстроу в Англию. Иногда у него случаются просветления, как вам известно, и он многое вспоминает. Я ничего не пропустил, исследуя Иоланту — её характер и её привычки. Почти у всех её знакомых имелось что рассказать о ней, и мы по крупицам собрали весьма объёмистую библиотеку, чтобы насытить ею нервную систему Авеля, если можно так выразиться. Надеюсь, вам понравится элегантность, с какой Маршан адаптировал Авеля к нашим целям, — сейчас можно получить любые материалы для создания модели. Мой дорогой Феликс, не могу поверить, что вы ответите отказом. Не сомневаюсь, если вы воссоздадите её и все поверят в её возрождение, это станет вершиной ваших достижений.

— Почему Рэкстроу?

— Он был её любовником. Мне надо высосать из него всё, что у него есть.

— Да что он знает?

Джулиан как будто отмахнулся от меня.

— Важно всё. Нельзя упустить ни одну мелочь.

Он произнёс это с детской злой серьёзностью, и я едва удержался от смеха. Сумасшедший! Будет кататония, восхитительное сумеречное состояние, которое заставит врачей петь от радости. О скука, скука, мать искусства! Но если откажусь, то сбежать не удастся. Мне ничего не надо, лишь бы что-то придумывать, больше меня ничего не интересует. Вдруг на меня напал иррациональный приступ голода и любви к новой Бенедикте, глядевшей на облака, — может быть, она спасёт меня от самого себя? Нет. Я посмотрел на Джулиана и в первый раз в жизни ясно осознал, что имеют в виду теологи, когда говорят о дьявольском искушении. Дерзость, hubris[47]— присваивать себе власть богов! Непомерное тщеславие и так далее. Неожиданно мне захотелось помочиться и хотя бы на минуту остаться наедине с собой. Пока я ходил за дом, Джулиан сидел неподвижно, ожидая моего возвращения. Я вернулся и вновь сел на своё место.

— Вы ненасытны, — сказал я, и он жадно закивал. Когда он открывал рот, то внутри всё было очень розовое, очень красное, и в его повадках начинало проглядывать что-то вампирское.

— Иоланта, — произнёс он тихо, словно ею мог бы объяснить и землю, и небо. — Я её видел, вы её потеряли. Теперь фирма должна её воссоздать. Должна. Вам это понятно? И вы должны помочь.

— А что будет после того, как вы создадите ваших Адама и Еву? Попросите Випснейда подыскать им райский уголок?

— Об этом ещё рано говорить, — ответил он жёстким, диктаторским тоном, не допускающим даже мысли о каких-либо чувствах. — Обо всём узнаете, когда мы сделаем то, что я хочу сделать.

— Насколько я понимаю, мы попросим Карадока построить для них прелестный маленький Парфенон; пансионеры фирмы с гарантированной пенсией и страховкой… — Мне до боли хотелось его обидеть, так я любил его. Очень любил. Он сидел не шевелясь, стараясь казаться спокойным, но ничего не говорил, и я не выдержал, выпустил наружу и грубость, и безрассудство. — Мне, стало быть, придётся видеть в вас случай интеллектуальной Коро, вызванной искусственно? Retractio ad absurdum[48].

В ярости он заскрипел зубами, но опять ничего не сказал, вечно это ничего. И тогда мне захотелось ударить его, но под руку ничего не попалось. Презренная слабость.

— Думаю, да, — наконец произнёс он. — После всего, что вы услышали тут, как может быть иначе? — Вдруг он вдохнул всей грудью воздух, будто снимая с души тяжесть, и в изнеможении согнулся пополам. При этом у него до того побелели щёки, что я подумал, как бы он не потерял сознание; так же неожиданно его пробрал мороз, и он заклацал зубами. Минутой позже он восстановил дыхание и стал таким, как всегда. Вновь передо мной сидел приятный собеседник. — Что же касается Карадока, он, как вы знаете, вернулся и находится en disponi-bilité[49]пока фирма не подыщет ему что-нибудь, достойное его гения. Увы, даже гений не обходится без нескольких интеллектуальных дыр, и он не исключение; у него совершенно нет чувства символической логики в отношении архитектуры. Он совсем не понимает важности, например, того, что диаметр внешнего каменного круга Стоунхенджа около ста футов и примерно совпадает с диаметром купола на соборе Святого Павла.

Вновь встав на ноги, он внимательно всматривался в снежный склон. Потом произнёс, но шёпотом, как будто разговаривая с самим собой:

— Нельзя пренебрегать символами ни в жизни, ни в искусстве. Это опасно. Я бросил зажжённый факел в могилу Иоланты! — Рядом со мной находилась жертва бешеной атаки европейской болезни, более сифилитичной, чем сам сифилис, — Любви! И, конечно же, он вступил с ней в союз, потому что продолжил не менее вдохновенно: — У меня теперь есть все её фильмы. Я смотрю и пересматриваю их, упиваюсь всем тем, чем она хотела быть, всем тем, чего она не понимала в себе. Боже мой, Феликс, вам тоже надо посмотреть их.

— Итак, вы наконец-то её выкупили!