* * *

Так как она отправилась в город за покупками, то я провёл утро на «буйном» отделении, учась у профессора Плона, специалиста по гарроте[52], вязать морские узлы; он уже отделался от жены и двух дочерей этим способом (беседочным узлом?), так что ему не полагался доступ к верёвке. Однако профессору удалось найти кусок, не знаю как, и он вывязывал всевозможные заковыристые узлы и банты. Наконец, едва он отвернулся, я завладел верёвкой, хотя мне это было не по душе. К ланчу он мог бы извести всё отделение. А мне не хотелось, чтобы бедняга Рэкстроу отправился к праотцам; вряд ли, конечно, он знал об Иоланте нечто особенное, но справедливость требовала предоставить Джулиану возможность удовлетворить своё любопытство. Чем ещё я занимался, как не этим? Изящные, обольщающие руки блуждали по прекрасному телу, касаясь его то тут, то там, меняя форму грудей и поглаживая великолепные ляжки совершенной женщины, не имеющей себе равной. Я чувствовал болезненные уколы нежности, когда думал об этом. Иоланта — бездомная, Иоланта — безгрудая богиня серебряного экрана; несчастная повесть о любви всех наших Елен, ради которых должна сгореть чья-нибудь Троя.

Сам же Рэкстроу наслаждался периодом редкой ясности.

— Меня пригласили уехать, — счастливо проговорил он, — в загородный дом, к одному человеку, которого я едва знаю, — забыл его имя, но для вас это не имеет значения.

— Джулиан? — спросил я.

— Чёрт меня подери, правильно! — воскликнул Рэкстроу. — Вы с ним знакомы? Он явился ко мне вчера и огорошил своим известием. Дом больше похож на студию, чем на обычный дом, в нём масса всяких изобретателей. Они выскакивают из дверей и говорят: «Теперь нормально, старина. Дело в шляпе. Решение — в необработанных отходах». Если это будет продолжаться долго, то можно и заскучать, а они рассчитывают записывать меня много месяцев, может быть, лет.

Ах, благословенные паузы инсулиновой комы! Он сиял странным болезненным сиянием. Ботинки его тоже блестели, и он пытался очистить яичное пятно на жилете.

— Рэкстроу, как насчёт Иоланты?

— Я ошибался, — неожиданно заявил он, — когда обращался с женщинами как со взрослыми людьми, не веря в их взрослость; а потом, к своему ужасу, обнаружил, что они-то как раз и были взрослыми. Это я был ребёнком. — Он медленно покачал головой и огляделся. — Если бы я мог получить весточку от старика Джонсона. Никто не знает, как он там, в своём Лезерхеде, проведёт Рождество. Нехорошо с его стороны. В нашем возрасте, видите ли, не так уж много надо.

Потом он произнёс: «Иоланта!» — тоном величайшего презрения и содрогнулся в ужасе, словно проглотил жабу.

— Что это значит? — спросил я.

Тогда он посмотрел на меня горящим, но пустым взглядом и прошипел:

— Вы видели акул в сиднейском зоопарке? Больше я ничего не скажу!

Если бы он продолжал в таком духе, то запись его рассказов заняла бы много времени и сил.

— Кому-то принадлежать! — продолжал он в высшей степени презрительно. — Тьфу! Она кого-то убила, а я узнал, потому что она проговорилась во сне. — Он опустился на колени и аккуратно развязал шнурки на моих ботинках, потом поднялся на ноги, очень довольный своей работой. — Успехом у женщин, — продолжал он скромно, — я обязан своему голосу. Устоять они не могли. Когда женщина пробуждала во мне желание, то я придавал голосу хрипотцы и проникновенной напевности, что срабатывало не хуже какого-нибудь колдовства. Я называл это «членским тоном». Ни одного прокола. Естественно, я получал огромное удовольствие в обществе дам.

Он стал прохаживаться странной неровной походкой, в которой был горделивый оттенок сексуального тщеславия. Когда же он остановился, то королевским жестом поднял руку и сказал:

— Теперь уходите! Исчезните! Скройтесь с глаз! Убирайтесь! Вон!

Я так и сделал, правда, неохотно, потому что был заинтригован его упоминанием Ио. Кто знает, может быть, если неделя за неделей он будет сидеть на обитом красным плюшем диване в проекционной — где Джулиан теперь проводит большую часть своего времени, глядя фильмы с её участием, которые сам финансировал, — не исключено, Рэкстроу что-нибудь да вспомнит, может быть, даже что-то конкретное. Ну и что дальше?.. Она умерла… Господи, ну и игрушка получится в результате! Копия живой куклы, которая ещё раз сформулирует извечный вопрос (до какой степени настоящей она может стать?), сама не в силах ответить на него. Иоланта! Я в общем-то тосковал по ней, а Джулиану ни разу не пришлось насладиться живой женщиной, о которой миссис Хенникер говорила так: «Сердца мужчин она завоёвывала животной страстью, горячностью, рабской покорностью и даже к самому безобразному клиенту шла как робкая, преданная, ущербная луна. Потом она устала, и хуже того — приобрела благородство, и что самый ужас — поумнела. Она обнаружила в себе чувствительность. А это ставило мужчин в тупик — в интеллектуальный тупик. Вечно они старались подобрать метафоры, чтобы выразить невыразимое». Ладно. Ладно.

Уже много месяцев я не читал газет, но, по правде говоря, не имел особого желания узнать, что творится в мире. Тем удивительнее было, когда я поймал себя на том, что в кабинете врача беру с его стола «Таймс», чтобы почитать за ланчем. Ничего не случилось. Читая, я тосковал по Бенедикте. В некоторых наших выражениях совершенно явно проглядывал Марк. Потом его образ тускнел, а она вновь становилась сама собой. Тогда мной завладевали робость и чувство вины; капкан свой я мастерил на Джулиана, а угодил в него сам. Вот так! Я не сумел предугадать, даже с помощью Авеля, что Марк тоже предпочтёт уйти, сам нажмёт на курок. Мне было больно из-за молчания Бенедикты, ни разу не упомянувшей о Марке. Теперь я понимал, до какой степени она была узницей фантасмагорической паутины, сплетённой фирмой — той самой паутины, что держалась благодаря фанатичному упорству Джулиана. Итак, я немного почитал потрясающую фантазию на темы дня, предложенную так называемой прессой. За время моего отсутствия мир не изменился, он оставался таким же, каким был всегда. Опять страх перед развязыванием очередной войны. Кричат: «Накажи меня, накажи меня». Война, конечно же, будет. Уррра! Все тотчас станут несчастными и весёлыми, по-мазохистски весёлыми, и искусство расцветёт на зловонных помоях нашей истории. В другой комнате Бенедикта стояла на коленях среди открытых чемоданов.

— Какого чёрта ты делаешь?

— Собираю вещи, — ответила она.

В общем-то, логично.

— Зачем?

— Звонил Нэш, — сказала Бенедикта. — Тебя отпускают. Меня тоже. Мы свободны. Завтра за тобой приедет Джулиан и на машине отвезёт тебя обратно. Я лечу самолётом. Где ты хочешь жить? Маунт-стрит всегда ждёт тебя так же, как загородное чудовище, которое ты ненавидишь.

— Позволь мне немного оглядеться с работой, где, как — и над чем. Сначала поживём в отеле. Как тебе «Кларидж», где никто ни на кого не обращает внимания, а?