А русский человек, даже самый подлый и ленивый, чувствует свою исключительность. Даже сидя на социале, он может позволить себе беспробудные пьянки и бесконечные разговоры — на деньги немецких налогоплательщиков. Но это же его и погубит. В конечном счете он сопьется либо станет бюргером почище немца.

Ивана страшит это, он не хочет выглядеть, как русский эмигрант. Он все-таки европеец или хочет чувствовать себя таковым. И потому ему намного сложней. Мюнхен не очень ему подходит.

Не в этом городе советские мутанты могут найти и куранты, и прейскуранты.

Его обычный маршрут: он выходит на Мариенплац, заходит в кафе «Донизель», берет два брецена, пьет мутное пшеничное пиво, потом идет по Театинерштрассе до Одеонсплац. Это та площадь, где Гитлер вышел на «пивной путч» в 1923 году и где шестнадцать его товарищей пали под пулями рейхсполицейских.

Иван видит: утро 9 ноября. Колонна нацистов. Впереди идет прихрамывая генерал Людендорф, машет палкой. Полицейские берут на плечо карабины. Гитлер призывает их сдаться, в ответ выстрелы. Так рождаются легенды. Стоп-кадр: так рождаются легенды.

На Одеонсплац Иван спускается в винный погреб и там берет бокал привычного «Троллингена». На душе становится легче. Он выходит на Леопольдштрассе и идет к Триумфальной арке. По пути заходит в университетскую библиотеку. Там набирает на полке охапку российских газет. За окном — идиллический Английский парк, а на этих страницах — яростные вопли и биения себя в грудь: это никак не могут успокоиться сторонники перестройки. Империя уже разрушена, а они не могут успокоиться. Уже того, а они не.

В паузу он курит, пьет кофе. Подходит к библиотекарше фрау Гройлер. Как у многих пожилых немок, у нее голубоватые седые волосы, закрученные в кудельки. И печальные глаза — от одиночества. Они говорят о падении «железного занавеса». Немка вздыхает: «Каждую ночь, на протяжении последних лет, мы ставили свечку и молились, чтобы не было воссоединения с Восточной Германией. И вот оно случилось: нашему благоденствию приходит конец!»

— Благоденствию приходит песец, благоденствию приходит песец, — собрав в сумку школьно-письменные принадлежности, он выходит в Английский парк. Здесь уже тепло, бегают дамы с собачками, а на поляне расположились нудисты. Они стоят во всей красе, выпятив белые животы. Его, как советского человека, немного коробит. Но он хорошо помнит, что Германия — родина не только научного социализма, но и нудизма, которому дано название Freikoerperkultur (FKK).

На холме — беседка, оттуда звучит заунывная дробь. Беседка как будто создана для поэтов и философов: для Шеллингов, Гельдерлинов и прочих. Там сидят кришнаиты и бьют в барабаны. Эта дробь навевает тоску. Он проходит дальше к Китайской башне.

Берет кружку пива, садится за стол, сдувает пену, гладит подбежавшего пятнистого сеттера.

Рядом с ним расположилась семья немецких пролетариев. Они купили пять кружек разливного пива, сели за общественным столом и выложили закуску из корзины. Уминают сэндвичи, качают коляску с ребенком и наслаждаются жизнью.

На соседней скамье он видит Владимира Ильича. Тот сидит, положив котелок рядом с собой, пьет пиво, закусывая сырокопченой колбаской «меттвурст». Отрезает перочинным ножом ломтики и ловко подкидывает себе в рот. Ильич в хорошем расположении духа.

— В чем дело, Владимир Ильич? — спрашивает Иван. Тот отвечает: «Сегодня утром я вышел на идею создания общерусской газеты…»

Ильич приехал в Мюнхен в 1900 году по приглашению Парвуса, остановился на Унгерерштрассе, 80. Потом переехал на Кайзерштрассе, 53. По вечерам он сидит у окна и думает: «Что делать? С чего начать?»

Ильич вышел сегодня утром на прогулку из Швабинга. Для всех он херр Майер. Надежда Константиновна провожает его тоскливым взглядом. Ильич любит эти выходы в Швабинг. Маршрут начинается в доме Георга Риттмайера на Кайзерштрассе, 53. Ульянов поднимается в этот день рано (Лениным он назовет себя год спустя, здесь же, в Мюнхене), чистит до блеска ботинки, надевает жилетку, котелок, спускается по скрипучей деревянной лестнице, минует квартирки слесаря, паркетчика, вдовы Хубер. Под мышкой у него — социал-демократическая газета Muenchner Post. Заходит в пивную Zum Onkel. Бормочет: «Что делать? С чего начать?»

Садится за столик, заказывает пиво, разворачивает газету. Вокруг сидят жители Швабинга, среди них в это воскресенье много рабочих. Они тоже читают Muenchner Post. Все читают.

В этот момент Ульянову приходит гениальная мысль: все должно начаться с общерусской газеты. Если все читают один текст, один типографский набор, то все они связаны одной пропагандистской цепью. Он достает карандашик, блокнот и быстро пишет — «что делать». Потом зачеркивает «что делать» и пишет — «с чего начать». Вывод: нам нужна общерусская социал-демократическая газета — коллективный пропагандист и коллективный агитатор.

Пиво свежее и вкусное. В кнайпе Zum Onkel шумно. Георг Риттмайер наливает всем пиво. Брецены хрустят во рту, карандашик скрипит… Ильич еле успевает заносить мысли.

Из кнайпы он идет в Английский сад, попить пивка на свежем воздухе. Здесь его и встречает Иван. Под дружескую беседу и пиво время летит незаметно. Немцы прислушиваются к странным русским, ничего не понимают. Русские много пьют и долго говорят.

Иван задает вопрос по России: «Как изменить характер этого феодального государства, где все сосут от человека с сохой?»

— Вот-вот! — поддакивает Ильич. — Куда деть эту толпу паразитов — попов, чиновников, полицейских? На одного мужика с сошкой — пятеро с ложкой. Решить это почти невозможно.

— А как же тогда?

Ильич отвечает: «Партия и только партия! Дайте нам партию революционеров, и мы перевернем Россию».

Уже поздно вечером Иван доводит шатающегося Ильича до Кайзерштрассе, 53. Надюша сидит бледная у окна и смотрит на погружающуюся в сумерки улицу. Хмурая Надюша грозит им пальцем. Они обнимаются на прощание, Ильич на цыпочках поднимается в квартирку, мечтательно ложится на кровать и шепчет: «Мы начнем с общерусской газеты».

Иван оставляет Ильича на Кайзерштрассе, идет на Айнмиллерштрассе, 36. Небольшой дом с садиком. Это тоже Швабинг. Иван видит: в окне мансарды — Кандинский. Он достает холсты и расставляет их на треноги, накидывает белый халат и пишет по памяти альпийские пейзажи. Бегущие рваные облака над Кохелем, синее небо, зеленые луга. Картина падает. Кандинский рассеянно ставит ее на треногу и видит, что она чудно преобразилась. Он не понимает в чем дело, отходит. Картина стоит вверх ногами, и от этого она становится лучше, интереснее. Синева разлилась внизу, а наверху — сочная зелень альпийских лугов. Он ставит ее боком, и картина становится еще лучше: зелень и синева расходятся, как крылья по обеим сторонам.

До него доходит: главное — геометрия цветов, а соответствие видимой реальности не имеет значения.

Кандинский, не оборачиваясь, задает Ивану коварный вопрос: «Скажите, а почему Рембрандт пользуется коричневой подливой? Такая подлива, хоть и с золотистыми блестками, уступает чистым краскам!»