Ночью снится сон: Саша-дезертир повесился, он висит под потолком мансарды в Гармише с высунутым языком. Иван кричит: «Ребята, не смотрите на его лицо! Вы слышите, не смотрите на его лицо!»

В этот период скуки и неустроенности Иван часто вспоминает Россию. Ему все время снятся одни и те же странные, должно быть, подмосковные дачные поселки, запутанные тропки, безумные беседы, гудок далекой электрички и атмосфера безвременья.

Он пишет пару рассказов об ужасах России, о страшных фантомах большевизма, о беспросветности уездных городов. И, повинуясь некой принятой традиции, шлет тексты Синявскому в Париж.

Приходит ответ. Рассказы приняты и будут напечатаны в журнале «Синтаксис». Синявскому и Розановой интересно, что автор — эмигрант, невозвращенец и смотрит на Россию жестоким, ироничным взглядом. Его приглашают посетить дом Синявских, когда он будет проездом в Париже.

Этот случай скоро представляется. За очередной анализ о национальных движениях на постсоветском пространстве ему платят тысячу марок. С полученным видом на жительство он может свободно перемещаться по территории Евросоюза. Дорога во Францию открыта.

От Мюнхена до Парижа поезд идет шесть часов: три часа до Страсбурга и оттуда еще три — до Парижа. Иван удивлен близостью расстояний в Европе, ему не верится, что Париж так близко.

Он с трудом находит дом Синявского. Доезжает из центра на электричке до станции «Робинсон», потом долго петляет, пока не выходит на улицу Бориса Вильде. Там, за перекрестком, за небольшой оградой в саду спрятался двухэтажный дом, похожий на подмосковную дачу. Запущенный сад, разбитые скульптуры.

Его встречает крупная женщина неопределенного возраста в сарафане, из-за толстенных линз блестят озорные глаза. Это Мария Розанова, жена Синявского. Сажает, поит растворимым кофе.

Начинается форменный допрос: «Вы часто бываете на станции «Свобода»? Вы знаете, кто такой Фрэнк Уильямс, что делает Матусевич, о чем пишет Юрьенен? Какие у вас связи в Москве? Вы знакомы с Мальгиным?»

Убедившись, что он мало знает про станцию и про людей, Розанова теряет интерес и отпускает его отдохнуть.

В мансарде со скошенной крышей он чувствует себя как на подмосковной даче: отдельной стопкой стоят старые «Огоньки», паучок перебегает по окну. Его внимание привлекает дореволюционное издание — «Маленький лорд Фаунтлерой».

Час спустя его зовут обедать. К столу спускается Синявский: тихий старичок в халате, с большой седой бородой, похожий на лешего. Утиный нос, скошенные голубые глазки. Он мягко здоровается, садится есть. За время обеда он бросает лишь несколько осторожных реплик, хихикает. Ивану так и не удается вывести его на прямую беседу — о кризисе СССР, о литературных процессах, о роли эмиграции. На все его вопросы тут же отвечает Розанова. Пообедав, Синявский пожимает ему руку и так же тихо поднимается в кабинет.

Иван вспоминает слова Синявского — «Россия — сука», а также об эстетических расхождениях с советской властью. В голове его не совмещается — образ тихого старичка и дерзкого критика режима.

— Синявский страдает, — говорит Розанова. — Он окружен врагами, последними патронами отстреливается из своего окопа. Максимов и компания травят его. Но что он может против этой банды?

На стене висит большая фотография, где Синявский и Даниэль выносят гроб Пастернака из дома в Переделкино.

Пастернак, Пастернак… Что они находят в этом писателе? Странный культ либеральной интеллигенции. Ивану нравится советский литературный авангард: «Конармия» Бабеля, «Перед восходом солнца» Зощенко, но Пастернак…

Розановой много звонят, много посещают. Среди них худой очкастый хохол Саша — их последний типограф. Его Розанова уволила за некорректное антисемитское высказывание. Саша смиренно приходит, просит денег, натыкается на отказ, уходит несолоно хлебавши. Иван понимает: «В эмиграции близость к финансовым потокам решает все и власть денег намного сильнее, чем в России».

Звонит Лимонов, старуха его любит, шутливо и долго общается.

Звонит Алик Гинзбург из «Русской мысли», звонят другие… все разговоры ведет она. Сдается, власть ее в этой странной эмигрантской среде велика. Ивану все это чуждо, он берет сумку и едет в город.

На мягких каучуковых шинах электричка RER несет его в центр Парижа. Арабская молодежь орет, швыряется жвачкой, пристает к пассажирам. Он сжимает перочинный нож в кармане. Это не совсем та Франция. Или, наоборот, та?

Иван на кладбище Пер-Лашез. Он сам не знает, почему сразу пришел сюда, но потом понимает: ему нужны точки опоры. Голоса из прошлого. Он подходит к стене Коммунаров. Сейчас он без иронии воспринимает Парижскую коммуну и западных коммунистов. Ему хочется прошептать оплеванное слово «товарищ». Задерживается у могилы Анри Барбюса. Этот писатель поразил его в юности — не только антивоенным «Огнем», но и ранней повестью L'Enfer, где описал переживания безумца-вуайериста.

Он любит Европу, но перед ним уже не та Европа. Он любит европейскую литературу, но это уже не та литература. Некий дух ушел. С наступлением 80-х. Что-то оборвалось. Повсюду на континенте. Где вы, духи Европы? Проснитесь! Но он не слышит знакомых интонаций, не видит знакомых лиц. Поэтому в Париже его так тянет на Пер-Лашез. Здесь, у замшелых надгробий, звучит далекое эхо великих идей. А кто теперь прольет кровь за товарища в борьбе? Проклятый англо-саксонский меркантилизм подточил живую душу Европы.

А нынешний европеец… разве он способен умирать за идею? И где сама идея?

Этот вопрос обращен ко всем нам, а не только к европейскому обывателю, несущему, как сказал Леонтьев, опасность для мирового развития. Средний европеец как орудие всеобщего уничтожения. Каждый из нас — орудие всемирного уничтожения. Имя ему — постмодерн.

Иван подходит к надгробию Алана Кардека. Здесь собралась группа негритянок с Ямайки. Они плачут, извиваются в трансе и молятся великому спириту.

Спускается к могиле Джима Моррисона. Здесь еще стоит маленький бюст, который уберут несколько лет спустя. Джим Моррисон — его любимый рок-музыкант. Иван не любит Америку, но он любит Джима Моррисона.

Немножко поодаль дежурит полицейский, внимательно следит за посетителями. После бесконечных ночных пений и возлияний на могиле певца поставлена охрана. Вскоре памятник демонтируют.

Пучок листьев шлепнулся на плиту как пачка белья. Он заозирался.

Хочется есть. За оградой кладбища заходит в бар, берет круассаны с кофе. Круассаны вызывают изжогу. Это же, блин, сладкое слоеное тесто… Желудок протестует, выделяет едкую кислоту. Он даже не знает, чем ее унять невыносимую изжогу. Таблеток-антацидов в кармане нет. Покупает жареную арабскую колбаску «мергез» и на ходу жует ее. Изжога временно затихает.

На метро он добирается до площади Пигаль.

Выходит на бульвар, идет вдоль бесконечных пип-шоу. Из одной кабинки ему машет молодая грудастая арабка: «Давай, покажу тебе индивидуальный сеанс!»