— Если тебе говорят «передвинь на аршин влево», то надо передвигать на аршин влево, а не тянуть назад, балда! — не говорил, а кричал Рымалов. — Тебе что, всякий раз в нужное место пальцем тыкать, столп ты Александрийский!

Только приготовились снимать сцену, в которой Бэла отказывается принимать подарки от Печорина, как Анчарова пожаловалась, что ей жарко и что сейчас потечет грим. На площадке и впрямь было очень жарко, не столько благодаря двум большим голландским печам, стоявшим у стен, сколько светильникам. Светильники были настоящими солнцами — и смотреть на них невозможно, и жар исходит. К неудовольствию Рымалова, светильники отодвинули дальше, а Анчарова ушла к окнам, то есть к стеклянной стене, выходившей на Житную, и долго стояла там, обмахиваясь веером. На съемочной площадке возникло небольшое оживление. Чардынин стал что-то обсуждать с Рымаловым, явно что-то профессиональное, потому что до Веры доносились слова «кадр», «план» и «перспектива». Актриса, игравшая татарку, приносящую подарки (будучи до самых глаз закутанной в платок, она выглядела старухой, но когда сняла его и выпрямила спину, оказалась молодой и весьма милой), начала кокетничать с актером Мозжаровым, игравшим Печорина. В Мозжарова можно было влюбляться сразу, не раздумывая. Роковой красавец — высокий лоб, вьющиеся каштановые волосы, прямой нос, большие выразительные глаза, «вкусные» губы, в которые так и подмывало впиться, четко очерченный подбородок, не большой и не маленький, а в самый раз. К Вере же подошел мужчина в черном шевиотовом костюме, представился Степаном Николаевичем, заведующим световыми эффектами («Мусинский, — вспомнила Вера, — бывший слесарь, талантливый самоучка, пьяница, социалист»), и начал рассказывать про то, как снимаются пожары. Видимо, пожары были венцом его профессии, самым трудным делом, и он хотел произвести впечатление.

— Пожар с жертвами — это довольно просто. Проще простого. Снимаем в железной камере горящее помещение и монтируем с кадрами натурального пожара. Неудобство только одно — приходится всякий раз выносить из камеры Мишенькино хозяйство, а после съемки заносить обратно. Пожары снимаем редко, поэтому, чтобы камера не простаивала без дела, Александр Алексеевич там «самоварную» поселил. У нас же нельзя в кабинете воду греть для чая — противупожарная безопасность. Оно и верно, пленка — это же целлулоид. Пламеннее него только порох! Мало того что пленка горюча, так еще и дым от нее ядовитый, убивает наповал! В феврале 1911 года в Бологом сто человек погибло во время сеанса. Не сгорели — задохнулись! Сам Столыпин, он тогда еще жив был, озаботился и велел разработать правила по устройству и содержанию кинематографов! Но мне железная камера редко бывает нужна. Дайте мне корыто, да-да, самое обычное корыто, бумагу и щепок, и я вам устрою пожар двенадцатого года во всей его красе! У меня в архиве сорок восемь пожаров! Лесные, городские, деревенские, есть даже пожар на морском судне из французской хроники!

Между некоторыми фразами Мусинский делал внезапные паузы — замолчит, будто подавится, моргнет и продолжает говорить дальше. Вере паузы подобного рода были знакомы. Их делают, разговаривая с дамами, мужчины, имеющие привычку сквернословить.

— Сейчас Александр Алексеевич озадачил меня молниями. Собирается снимать картину из жизни олимпийских богов и хочет, чтобы эти молнии вылетали из руки Зевса! Сами по себе молнии — дело пустяшное, всего лишь электрический разряд, закавыка в том, чтобы они вылетали из руки! Но я помозгую и придумаю. Непременно!..

Вера недоверчиво ахала — неужели такое возможно? — смотрела на Мусинского с восхищением и одновременно делала выводы. Умен, определенно умен. И честолюбив, вон как сверкнули глубоко посаженные глаза из-под густых, сросшихся на переносице бровей на слове «непременно». Интересный человек. Ненавидит богатых, а вон как распинается перед Верой. Тут все уже, должно быть, знают ее легенду, слухи разносятся быстро. Или же просто от скуки похвастаться захотелось перед новым человеком?

— А крушение поезда в корыте вы тоже можете устроить? — спросила Вера, для того чтобы поддержать разговор.

Мусинский призадумался — выпятил и без того выступавшую нижнюю челюсть, по-простецки почесал затылок.

— Нет, — с видимым сожалением признал он. — Крушение поезда — это только с натуры. Я слышал, что для этой цели у железных дорог покупаются старые, отслужившие свой век паровозы с вагонами. Если сделать поезд из папье-маше и пустить его по проволочным рельсам, то выйдет ненатурально. Впрочем, Стахевич, наверное, мог бы изобразить такое…

— О, я уже слышала о вашем волшебнике! — вставила Вера, восхищенно округляя глаза.

— Шаромыга он, а не волшебник! — грубо сказал Мусинский. — С прошлой весны обещал мне одну штуку раздобыть, да все откладывает. А мне для дела нужно, не для забавы!

Разговор, принявший нужный Вере оборот, был прерван началом съемок. Быстро сняв сцену, в которой Бэла принимает подарки (было бы что снимать — старуха татарка вошла, поставила перед Бэлой поднос с подарками и ушла), Чардынин перешел к сцене объяснения Печорина и Бэлы, но спустя несколько секунд после команды «начали!» остановил Рымалова и начал объяснять Анчаровой, что она играет не так, как надо. Дошло, считай, до скандала.

«Неужели сейчас уйдет? — подумала Вера, глядя на Анчарову. — Или Чардынин ее прогонит? Однако у них здесь… нервно. Очень».

Анчарова не ушла и ее не прогнали. После трехминутной дуэли взглядов (шея Чардынина налилась такой густой краснотой, что впору было опасаться, как бы его не хватил удар) оба противника одновременно, словно по уговору, вздохнули и наступил мир. Анчарова вернулась на свое место, перед ней встал Мозжаров, зажглись светильники, застрекотала камера, и сцена была снята. Анчарова на сей раз играла поживее, но не столько искренне, сколько манерно — заламывала руки, двигала бровями, раздувала крылья носа. Одним словом, вела себя не как скромная и застенчивая горянка, а как провинциальная актриса, впервые примерившая на себя роль Офелии. Но Петр Иванович, казалось, был полностью удовлетворен ее игрой или же попросту побоялся делать новые замечания. Когда Рымалов выключил камеру, Чардынин обернулся к Вере и сказал:

— Кавказ любит пышность. В Тифлисе повсюду, какой кинотеатр ни возьми, стены и потолки расписаны живописными видами гор, томными восточными красавицами и натюрмортами в три натуральные величины. Не скажу, что вся эта живопись совершенна, но она оживляет зал, создает настроение.

Вера, не совсем понявшая, а точнее, совсем не понявшая, зачем это было ей сказано, улыбнулась и согласно кивнула. Для себя она твердо решила одно — если вдруг когда-нибудь ей придется сниматься в кино, то она ни за что не опустится до такой vulgaritй,[51]как публичная перепалка с режиссером или с кем-то из коллег. «Острые» вопросы надлежит обсуждать только приватно.

— Снимаем поход Бэлы! — объявил Чардынин. — Сашенька, обеспечьте слезы!

Анчаровой подали на блюдце очищенную половинку небольшой луковицы. Она взяла блюдце снизу, так, как берут его пьющие чай купчихи, поднесла к носу и сделала несколько вдохов.