— Только не открывайте раньше времени, Вера Васильевна, а то засохнет.

— Я вообще не собираюсь ее открывать! — фыркнула та, ставя баночку на стол. — Или вы хотите, чтобы я загримировалась охотнорядским приказчиком?

— Это не помада, а гуммипласт, — пояснил Немысский, — особое вещество, быстро твердеющее на воздухе. Потому и нельзя открывать банку просто так, из любопытства. Помада — это просто маскировка, чтобы не вызывать любопытства у посторонних.

— Мужская помада для волос в женской сумочке вызовет огромное любопытство! — съязвила Вера. — В первую очередь у мужа, если он случайно ее увидит. Чего доброго, решит, что я купила ее в подарок любовнику.

— Увы, даю, что имею, — развел руками ротмистр. — Большинство наших сотрудников мужчины, поэтому вся маскировка в первую очередь рассчитана на них. А мужу в случае чего можно сказать…

— Я найду что сказать мужу, если возникнет такая необходимость, — перебила Вера (еще не хватало, чтобы Немысский учил ее врать Владимиру!). — Лучше расскажите, что я должна делать с этим вашим гуммипластом?

— Сделать слепки с замков в кабинете Ханжонкова, — как ни в чем не бывало ответил Немысский. — Это просто. Открываете баночку, слегка разминаете гуммипласт пальцами, а затем заталкиваете его в замочную скважину. Снаружи надо оставить нечто вроде ручки, чтобы было за что ухватиться при извлечении. Гуммипласт твердеет скоро. Трижды, не торопясь, прочтите про себя «Отче наш» и можете извлекать готовые слепки.

— «Отче наш»? — удивилась Вера. — А если прочесть «Богородице Дево, радуйся», то гуммипласт не затвердеет?

— Читайте что хотите, — улыбнулся собеседник. — Это у меня метод такой для отсчета коротких отрезков времени. Не всегда же сподручно глядеть на часы, а чтение «Отче наш», если не торопиться, занимает тридцать секунд. Опять же — польза. За Богом молитва не пропадает.

Немысский машинально оглянулся назад, на портрет государя, висевший за его спиной. «А за царем служба, должно быть, пропадает», — подумала Вера, решив, что Георгий Аристархович не очень-то доволен своей карьерой. Или, может, званием. Невелика птица — ротмистр. Некоторые в его возрасте уже в полковниках ходят.

— Снять слепки просто, — повторил Немысский. — Сложность в том, чтобы вас никто не застал за этим занятием. Справитесь?

— Справлюсь, — пообещала Вера, еще не представляя, как она выполнит поручение. — Так, значит, все-таки Ханжонков? А кто же тогда Рымалов?

— Ничего еще толком не ясно, — нахмурился Немысский. — Возможно, что и тот и этот, а возможно, что не этот и не тот. Но моим людям надо тайно побывать в кабинете Ханжонкова. Это поможет подтвердить или опровергнуть подозрения. Слепки нужны по двум причинам. Во-первых, оба замка «штучные», изготовленные по особому заказу, подобрать отмычки будет трудно, а во-вторых, после отмычек замки нередко выходят из строя, начинают проворачиваться с трудом. Несложно догадаться, что кто-то у тебя побывал. Кстати, Вера Васильевна, замки — это только половина моей просьбы. После того как вы передадите мне слепки, в заранее оговоренный день вам будет нужно оставить на ночь открытым одно из окон на первом или нижнем этаже. Точнее — приотворить его, не поворачивая ручки, чтобы окно можно было открыть снаружи, толчком.

«Час от часу не легче! — подумала Вера. — Выбрать время для того, чтобы снять слепки, можно. В конце концов, можно встать перед дверью и притвориться, будто ищу что-то в сумке или, скажем, записываю внезапно пришедшую в голову мысль. Но окно? Где?»

— Проще всего сделать это в нужном месте, — подсказал Немысский, словно прочитав Верины мысли. — Задержаться под каким-нибудь предлогом часов до семи вечера, чтобы никому после вас не пришло в голову закрыть окно. Ровно в семь часов киноателье закрывается, таков порядок. Ночные съемки ведутся с особого разрешения Ханжонкова. Могу предположить, что подобные строгости вызваны боязнью того, что его ателье по ночам будет превращаться в вертеп. Или же там по ночам происходит нечто такое, что следует скрывать от посторонних глаз. Точно сказать не могу. Знаю лишь, что в семь часов приходит ночной сторож, отставной унтер-офицер пожарной команды. Он обходит все здание, выпроваживая задержавшихся, а потом располагается в гардеробе. Подозреваю, что ночью он спит, потому что на обстрел окон снежками никак не реагирует. Проверяли дважды. Так что с вашей помощью нам будет несложно нанести Ханжонкову тайный визит. А к Рымалову мы приглядимся попристальнее. Хорошо бы и вам свести с ним знакомство.

На прощанье Вера получила список сотрудников ателье. Кроме того, Немысский показал ей фотографию полнолицего брюнета во фраке.

— Озеров Иван Христофорович, профессор Московского университета, — прокомментировал Немысский. — Окончил юридический факультет, но впоследствии занялся финансами. Выборный член Государственного совета от Академии наук и университетов, действительный статский советник. Большой любитель кино, покровительствует Ханжонкову. Из костромских крестьян. Если встретите его в ателье у Ханжонкова, то постарайтесь познакомиться.

— Он тоже на подозрении? — уточнила Вера, возвращая фотографию Немысскому.

— Все, кто выучился на медные деньги[53]и сделал хорошую карьеру, в какой-то мере подозрительны. Коронный прием всех немцев, будь то германцы или австрийцы — предложить сотрудничество нуждающемуся молодому человеку и помочь ему сделать карьеру. У них даже особый термин для этого есть. Erziehung — воспитание, выращивание.

— Вас послушать, Георгий Аристархович, так вокруг одни шпионы! — поддела ротмистра Вера.

— Почему же? — В глазах Немысского засверкали веселые огоньки. — Вот мы с вами, например, не шпионы. Нельзя же подозревать всех без разбору!

Вера прикусила язычок.

— Кстати, — вспомнил ротмистр. — Вартиков, задержанный по подозрению в убийстве Корниеловского, пока еще не сознался в содеянном. Я сегодня справлялся. То ли такой упертый, то ли непричастен. Моршанцев в бешенстве.

Вера сделала вид, что ей это неинтересно. Если Немысский хочет обсудить с ней убийство режиссера, то пусть сперва признает, что оно может иметь отношение к Ботанику. Пусть даже сугубо теоретически. Тогда и поговорим. Вера вспомнила, что так и не расспросила мужа о Моршанцеве, и решила прямо сегодня же исправить это упущение.

Дома была одна кухарка Ульяна.

— Владимир Григорьевич телефонировали, что будут поздно, — с гордостью сообщила она. — Ни к обеду, ни к ужину велено не ждать.

Гордость была вызвана самим фактом разговора по телефону. Когда-то Ульяна очень боялась этого «бесовского ящика», обходила его стороной, при каждом звонке троекратно осеняла себя крестным знамением, но со временем обвыкла, перестав бояться настолько, что могла отвечать на звонки. Но все равно каждый разговор по телефону был для Ульяны сродни подвигу.

— Но обед я уже сготовила, стало быть, на завтра останется. — У бережливой Ульяны ничего не пропадало из того, что уже не годилось для барского стола. Она готовила «быгос», не имевший ничего общего с одноименным польским блюдом, — сваливала все остатки в котел, обильно приправляла перцем, до которого была большая охотница, тушила и ела с огромным удовольствием. — Суп куриный, фрыкасе телячье, на десерт про… про… прости, господи… энти самые, с кремом…