«Любящая вас» – ошалело перечитал он. Закрыл глаза, перевёл дыхание. Снова недоверчиво взглянул на голубой, уже измятый им лист бумаги. «Любящая вас» – говорили ему чёткие чернильные строки. И – то ли машинально, то ли намеренно – Вера подписалась Иверзневой, а не княгиней Тоневицкой… Глядя на эти слова, которых ни одна женщина в мире не говорила ему за все его тридцать лет, Закатов чувствовал, что с минуты на минуту сорвётся с места, велит запрягать и – кинется в Москву. В знакомый дом в Столешниковом переулке, в гостиную с бархатными гардинами и запахом вербены, где он когда-то был счастлив. И упадёт, наконец, к ногам Веры, и увидит смуглое строгое лицо, волну смоляных, с синим отливом волос, мягкие чёрные глаза, родинку на щеке… И чем чёрт не шутит – может и на его улице будет… ну, пусть не праздник, куда уж теперь, – но хотя бы просто ясный солнечный день?.. Но, думая так, Закатов отчётливо понимал: никуда он не поедет и своей изрезанной рожей Веру не потревожит никогда. И так чудо, что она ему ответила. Верно, просто пожалела… Будет с него и этого.

День шёл за днём. Маняша росла, с каждым днём всё больше прибирая к рукам и отца, и дворню. Её лепет, смех и звонкий топоток ножек слышались по всему дому. Весной, летом и осенью она пропадала на улице, и няньки, которых Дунька давно уже подбирала по лёгкости на подъём и резвости ног, не знали продыху. Вечерами Закатов выслушивал неизменный доклад о том, что нынче изволила вытворять Марья Никитишна, – и не мог заставить себя даже нахмурить брови. Да и как прикажете это делать, когда на руках у тебя сидит и вертится смуглое глазастое существо с улыбкой до ушей, со смешными зубками, с коротенькими ручками, которые обнимают тебя за шею?.. И кудрявые волосики щекочут щёку, и тёплый носик тычется в плечо: «Тятя, тятя, тятя…» Обмирало сердце, и Закатов, чувствуя, как по лицу расплывается глупейшая улыбка, ничего не мог с собой поверить.

«Верёвки она из вас вьёт, Никита Владимирыч!» – со вздохом подводила итог Дунька. – «Что ж дальше-то будет?»

«Понятия не имею.» – честно отвечал Закатов. – «Дунька, мы с Машей поедем покатаемся?»

«Да что ж это!.. Ведь давеча говорила уж! Сроните вы младенца с лошади, кто виноват будет?! И так уже цыганка как есть готовая!» – всплёскивала руками Дунька. Но Закатов с дочерью на руках уже выходил из комнаты, и нянька лишь выпаливала вслед, – «Не велите, ради бога, Гермеса вашего бешеного седлать! Возьмите Бурку, она смирная! Ох, помните моё слово, доскачетесь вы!..»

Но ни барин, ни «готовая цыганка» и ухом не вели. И у Закатова не было более счастливых минут, чем те, когда он, крепко держа в седле перед собой Маняшу, летел верхом по розовому, залитому вечерним светом лугу. В лицо било садящееся за лес солнце, облаком поднималась над травой золотистая пыльца, а в ушах бился стук копыт Гермеса и счастливый писк дочки. Только ради этих минут и стоило жить. Только они и остались у Никиты.

После он ещё несколько раз писал Вере. Писал о своих делах, о свалившейся на него должности мирового посредника, о всех неудобствах этой должности, о том, что перессорился со всем уездом, о том, что Маняша более всего любит «Руслана и Людмилу» и лошадей – совсем как он сам, – о том, что, если бы не дочь, то собрался бы зимой и покатил к Мишке под Иркутск – перевидаться… Вера отвечала ему ласково и просто, как брату, – и от этой дружеской ласки, сквозящей в косых строчках её писем, у Закатова остро сжималось сердце. Теперь уже всё между ними было ясно, просто – и безнадёжно. И вернуть ничего было нельзя. Да и незачем.

* * *

– И я по-прежнему требую, чтобы вы тоже уехали! Слышите, маменька, – я настаиваю! – князь Сергей Тоневицкий стукнул кулаком по крышке рояля, и тот обиженно загудел. Княгиня Вера спокойно подняла на пасынка глаза.

– Серёжа, ну как вы себя ведёте? Зачем долбить в рояль? Мне всё равно не страшно, а инструменту не на пользу.

– А по-моему, стоит испугаться! – буркнул Сергей. – Сами видите, что творится в уезде. И прекрасно понимаете, что я прав! Сами же отправили и Аннет, и Колю от греха подальше в Москву!

– Я бы и вас отправила с удовольствием, но вы ведь не послушаетесь…

– Разумеется, не послушаюсь! Ещё не хватало! Бросить Бобовины во время пахоты! И вас одну – с этими разбойниками! Выбрали время бунтовать, нечего сказать! Да ещё когда каждый час на счету! – Сергей сердито взъерошил обеими руками густые пепельные волосы и принялся мерить шагами залу. Весна 1862 года была ранней и дружной, с пахотой спешили, опасаясь, что пересохнет земля, и молодой хозяин огромного имения Бобовины только что вернулся с поля. Куртка Тоневицкого была измазана землёй, а в воротник мёртвой хваткой вцепился прошлогодний сухой репейник. Он колол Сергею шею, и молодой человек несколько раз досадливо встряхивал головой, но отчего-то не отцеплял колючий комок.

В дверь заглянуло круглое лицо горничной:

– Вера Николаевна, что с арештантом делать прикажете?

– Пошла вон, дура! – рявкнул Сергей, хватая с крышки рояля охотничий хлыст, и горничную как ветром сдуло. Хлыст полетел в стену, ударился о портрет покойного князя и свалился в ворох нот.

– Серж, прекратите немедля! – негромко, гневно приказала княгиня. – Что за несдержанность! Сколько раз я просила вас не кричать на людей!

– Да, право же, сил нет никаких!.. Нашла время соваться, курица… Да я, кажется, и хозяин здесь, маменька!

– Да. – подтвердила княгиня Вера. – К сожалению…

– К сожалению?! – резко развернувшись на каблуках, Тоневицкий в упор посмотрел на мачеху. – Не вы ли сами три года назад объявили, что в Бобовинах более не хозяйка, вознамерились съезжать в Москву, и мы с Колькой едва умолили вас здесь остаться? Не вы ли настояли на моей отставке в полку? Не вы ли передали мне всё хозяйство?

– По-моему, это естественно. Вы – совершеннолетний, Бобовины по завещанию вашего отца принадлежат вам, и я не считала себя вправе далее распоряжаться здесь. Понадеялась, что вы справитесь сами…

– … и я вас разочаровал. – с кривой усмешкой закончил Сергей.

– Меня разочаровали не вы, а я сама. – со вздохом возразила Вера. – Сколько уже лет я пытаюсь внушить вам, что оскорблять людей недостойно дворянина и русского офицера? Тем более, людей, полностью от вас зависящих?

– Это Фроська-то от меня зависима? – раздражённо пожал плечами Сергей. – Она уже год как свободна и может идти на все четыре стороны! Как и вся прочая дворня! Вот интересно, отчего никто из них не ушёл сразу после Манифеста? Я бы с удовольствием всех повыгонял! Только и могут, что без конца точить лясы в людской и дрыхнуть на полатях: вечно никого не докричишься! А я обязан эту золотую роту кормить! В этом вы видите справедливость?!

– Вы же знаете, что ни Фроське, ни другим некуда идти. Они родились и выросли в Бобовинах. У них нет даже земли – да и не положено по закону! Фроська, спору нет, глупа, но…

– …но я не должен её оскорблять, ибо жизнь её и так тяжела и беспросветна. – саркастически заметил Сергей. – Маменька, а я-то думал, что это один Колька от Некрасова свихнулся… Судите сами, ведь эта Фроська во сто раз легче вас живёт! Всего-то и дела – поставить с утра самовар, чаю подать да пыль у вас в комнате смахнуть! И того, мерзавка, толком не делает! И чуть что: «Барыня, расчёт пожалуйте, я лучше Христа ради по миру пойду! Ни на что я не годна, никак молодому барину потрафить ни в силах, ой, убейте меня насмерть, ой, пойду на чердаке повешуся…» Тьфу!