– Мне кажется, вы несправедливы к Андрею Петровичу. – дождавшись конца этой страстной речи, осторожно начала Вера. – Слов нет, он человек своеобразный. Слишком прямой, слишком искренний в своих суждениях… и это производит сильное впечатление…

Сергей только фыркнул, прикуривая последнюю папиросу.

– Он напоминает вам вашего брата, маменька, только и всего.

– Да. – помолчав, созналась Вера. – Пожалуй. Миша всегда был таким же. И, судя по его письмам, мало изменился.

– Маменька, вы ведь знаете, – медленно заговорил Сергей, глядя на облитые лунным светом холмы. – Я всегда с уважением относился к Михаилу Николаевичу. Но он сейчас в Сибири! На поселении, под надзором, по обвинению в заговоре! Неужели бы вы хотели для Кольки или хоть для меня такой же судьбы?

Вера ответила не сразу. После минуты молчания из темноты послышался негромкий вздох.

– Судьбы человеческие, Серёжа, неисповедимы. Можно быть глубоко несчастным в своём доме и в собственной семье, в покое и безопасности. А можно и в тайге под Иркутском не падать духом и верить в то, что дело твоё верное и правильное. Ещё три года назад я согласилась бы с вами, пожалуй. Но сейчас я читаю письма брата и вижу – он не сломался, не опустился! Напротив – пишет, что только теперь и понял все прежние ошибки – и свои, и своих товарищей… Впрочем, разумеется, нашему Коле в Сибири делать совершенно нечего. А вам – тем более.

– Вот и я о том же. – с облегчением согласился Сергей. – А вы поощряете эти студенческие сборища у вас в доме! Разговоры эти все… Впрочем, в Москве Кольке с Аннет сейчас в любом случае безопасней, чем здесь. Надеюсь, что и вы туда соберётесь, наконец. Должен же хоть кто-то приглядывать за мелюзгой!

– И бросить вас здесь одного?

– Я ведь не мальчик, маменька! – с досадой напомнил он. – И за эти годы довольно успешно выучился разводить дипломатию с мужиками! Не беспокойтесь. Ни в Бобовинах, ни в судьбе моей уж больше никаких потрясений не случится. Мужики угомонятся, законы новые утрясутся… Буду по-прежнему по работам ездить и со Степаном ругаться. Да скоро ведь и охота начнётся! А к осени помирюсь с Алфериными и буду к ним ездить в преферанс играть. А если вы ещё будете из Москвы слать книги с журналами, так и вовсе более не о чем мечтать! Куплю жеребца нового… или двух… щенят борзых заведу… – Сергей говорил спокойно, со скучающей усмешкой. Но в голосе его помимо воли вдруг просквозила такая острая тоска, что княгиня Вера взволнованно спросила:

– Серёжа, что с вами? Неужели визит господина Сметова…

– Маменька, вы ведь всё знаете. – помолчав, хриплым, тяжёлым голосом отозвался он. – Вы помните, я написал Варе тогда сразу же! Сразу после того, как выяснилась моя проклятая ошибка! Я до сих пор кляну себя, что не показал этого письма вам. Вероятно, написал что-то не то или не так… но что – хоть убейте, не могу понять уж третий год! Страшно жалею, что не осталось черновика… Но ведь я не мог, право же, не мог более ничем обидеть её! На семи страницах просил прощения, клялся в неземной любви, предлагал руку и сердце! Ничего другого в моём письме к ней не было, слово чести! Даже для приличия о её здоровье и о картинках позабыл спросить!

– Серёжа, успокойтесь…

– Воля ваша, не могу! До сих пор в пот кидает, как вспомню… Как я не свихнулся, ожидая ответа, – сам не понимаю! В уезд на почту ездил чаще, чем на работы! Пока не понял, что…что ответа не будет. Никакого. Вовсе. Знаете, маменька, всего ожидал – но только не этого! – он осёкся на полуслове, чертыхнулся, обжёгшись о догоревшую папиросу. Долго, молча прикуривал от свечи новую.

– Скажите, маменька… Я, очевидно, ничего не смыслю в женщинах, так скажите хоть вы мне… Варя более не любит меня? Или так и не смогла простить?

– Не то и не другое, Серёжа. Мне кажется, вы ошибаетесь…

– Ошибаюсь?! Я в какой уж раз делаю Варе предложение – и она даже не отвечает мне! И вы после этого говорите о любви?! И хоть бы написала, что разлюбила… что я свинья и скотина, которой прощенья нет… это, по крайней мере, было бы справедливо! Но не ответить мне совсем?! Остаться за границей?! Это было хуже, чем презрение, которое я, возможно, и заслужил! Как можно было променять нашу любовь на всю эту мазню?!.

– Вы неправы. – княгиня Вера встала, ласково погладила пасынка по плечу. – Вы неправы, и я не устану повторять вам это. Вернее, были бы, возможно, правы по отношению к любой другой женщине… Но Варя – большой художник. И ей, в отличие от многих, невероятно посчастливилось: ей взялась покровительствовать Долли Беловзорова. Долли – подлинная меценатка и носится с открытыми ею талантами как курица с яйцом. И, надо сказать, вкус и чутьё у неё безупречны. Если уж она взялась за огранку Вариного таланта – стало быть, он того стоит. И с Вариной стороны было бы преступно упустить такой шанс. Даже ради того, чтобы стать княгиней Тоневицкой и бегать по Бобовинам с ключами на поясе.

Сергей мрачно посмотрел на мачеху, ища в её лице иронии. Не найдя, упрямо сказал:

– Забавно, право, ожидать такого блистательного расчёта от безумно!.. – он насмешливо выделил голосом последнее слово, – влюблённой женщины!

– Это не расчёт, поверьте. Просто есть вещи, на которые человек не может и не должен идти даже ради самой пламенной страсти.

– Право? Какие же?

– Обман или клевета, например. Использование других в своих целях. Предательство, наконец.

– Вздор! Кого бы она предала, бросив все эти помазульки в Италии?!

– Себя, Серёжа, самоё себя. Свой талант. И напрасно вы так улыбаетесь. Предать себя ничуть не лучше, чем кого-то другого. В живописи вся Варина жизнь.

Довольно долгое время Сергей молчал, ожесточённо дымя папиросой. Затем бросил окурок в кусты, сел на перила и уставился в темноту.

– И этот сукин сын Сметов ещё имеет наглость удивляться, отчего я ничего не сделал? Видит Бог, он прав… Но как и что можно было делать – при том, что творилось тогда в уезде? Во всей губернии? В какой Париж я мог ехать, если даже в отставку не пускали? А после? После, когда бунт за бунтом… и Алферины горели, и Скавронские, и даже у Команского ригу спалили… и постоянно военные в уезде… Половина соседей с перепугу поуезжала, на управляющих именья побросала! Как я мог оставить вас, Аннет, Кольку… мужиков наших бестолковых! Ведь, чёрт возьми, я старший мужчина в семье, я хозяин в Бобовинах! Куда можно было ехать, в какие заграницы?! А эта скотина меня ещё в барстве упрекает!

– Серёжа, мальчик мой милый, успокойтесь…

– И ведь надо было, надо было, разумеется, ехать! – не слыша слов мачехи, с горечью, страстно говорил Сергей. – Какие письма, какие слова… это же просто чернила на бумаге, пустые почеркушки! Я должен был сам… Варя была тогда оскорблена, тяжело, незаслуженно, и я был кругом виноват… Обо всём этом можно было говорить только тет-а-тет! Я должен был не глупые письма писать, а мчаться за ней в Париж и Вену, падать ей в ноги, чёрт возьми! А вместо этого… Впрочем, что ж теперь. Глупо и вспоминать. Вы правы были тогда, маменька: снявши голову, по волосам не плачут. Вы были правы… как и всегда.