Моя мама очень любит рассказывать обо мне и брате одну и ту же историю. Вернее, она любила ее рассказывать, когда имя Эйса еще не было в нашей семье под запретом. Мы были совсем маленькими тогда: мне исполнилось четыре, а Эйсу семь лет. Я помню, как желтый свет струился утром сквозь жалюзи в моей комнате, и я проснулась с мыслью о том, что сегодня суббота, а это означало, что Эйсу не надо идти в школу и мы проведем весь день на полу у телевизора. Мы будем вместе смотреть мультфильмы. День выдался прохладным, потому что стояла осень. Я коснулась пола босыми ногами и почувствовала, какой он холодный. Я прошла на половину Эйса, забралась на его кровать и легла рядом с ним, а затем очень осторожно приоткрыла ему один глаз. Конечно, он уже не спал, а только притворялся спящим. После обычного ворчания и жалоб Эйс все же встал и пошел за мной вниз по лестнице.

Обычно мы начинали субботнее утро с поедания огромных порций орешков в шоколаде. Родители должны были оставаться в кровати еще минимум час, поэтому кухня находилась полностью в нашем распоряжении. Никто не говорил нам, как сесть перед телевизором и когда его выключить. В этот момент целый мир принадлежал только нам: Эйс и я сами решали, что нам делать. Мы прыгали по мебели, устраивали шоколадные оргии и щекотали друг друга, смеясь до колик в животе.

Не знаю, по какой причине, но в этот раз мы решили, что на завтрак у нас будет печенье. Эйс нашел в кладовой «Ореос». Прихватив пачку печенья и два стакана молока, мы отправились на свой обычный субботний пост — к телевизору.

Наверное, мы уже уничтожили половину пакета, когда сзади услышали мамин голос:

— Эйс, Ридли, что это вы делаете?

Мы застыли с набитыми ртами, испачканными шоколадом, сжимая в руках по нескольку печений.

— Немедленно отдайте мне печенье! — потребовала мама.

Я покорно протянула маме печенье и начала плакать. Мой брат поступил совершенно иначе: он запустил руку в пакет и с остервенением стал запихивать себе в рот как можно больше печенья, пока мама не приблизилась к нам вплотную.

Моя мама всегда пересказывала эту историю с недоуменным восхищением: как двое детей, воспитанных в одной и той же семье, в одних и тех же условиях, могли так по-разному себя вести? Я помню, что расплакалась, но не потому, что я хотела печенья (честно говоря, мне уже было плохо от того количества, которое мы с братом уничтожили), а именно из-за появления мамы, которая нарушила волшебство этого утра.

Я помню и то, как Эйс (но эти воспоминания немного подернуты дымкой времени) с пакетом в руках бросился наверх, а мать помчалась за ним. Они спорили, а потом Эйс заперся у себя в комнате, и мама колотила руками в дверь, как безумная.

— Ради всего святого, Грейс, — пытался успокоить ее отец, — прекрати так переживать. Речь ведь идет всего лишь о печенье. Не забывай об этом.

Но речь-то как раз шла не о печенье, а о возможности контролировать ситуацию. Матери хотелось ощущать власть над нами, и я охотно подчинялась, а вот Эйс не поддавался укрощению. Он постоянно восставал. Мы росли разными, мы по-разному воспринимали окружающих. Я помню, что рыдала потом на руках у отца, а Эйс стоически выдерживал леденящее душу молчание матери, которая в это время просто тяжело переживала менопаузу.

Но ей со временем удалось перевести этот случай в разряд застольных анекдотов. Она хотела показать, какими смешными бывают дети, как неожиданно и по-разному реагируют на все происходящее. У меня каждый раз все сжималось внутри, когда мать таким образом преподносила то происшествие. Я думала о том, что тот случай, безусловно, травмировал психику моего брата, и к тому же я не знала, какой представляюсь матери я. Она стыдилась того, что я так легко сдалась? Она помимо своей воли вынуждена была признать, что смелость Эйса ее поразила и восхитила. Что она хотела выразить своим рассказом? Что я не умею постоять за себя, а Эйс на это способен? Что я проявила слабость там, где Эйс выказал храбрость? Не знаю. Но так или иначе, а вскоре мать совсем перестала говорить о нем. Как странно иногда поступает с нами память: все воспринимают какое-то яркое событие по-своему, обращая внимание на совершенно разные оттенки.

Я сидела, держа в руках фотографию, и передо мной проплывала целая череда событий. Мне казалось, что мои воспоминания подобны марширующим солдатам. Я не могла понять, как теперь, в свете последних событий, мне воспринимать прошлое.

Я снова подумала о дяде Максе. Он был человеком-горой, огромным, как медведь. Ярким, как падающая звезда. У него в карманах всегда было полно конфет и других сладостей, которыми он нас с готовностью угощал. Он ассоциировался у меня с праздником. Дядя Макс водил нас с Эйсом на бейсбольные матчи и рок-концерты. Он всегда говорил «да», если родители говорили «нет». Он готов был утешить, прийти на помощь и развеять все наши сомнения и страхи. Те недели, которые мы проводили вместе с ним, когда родители уезжали, запечатлелись в памяти как самые счастливые. Иначе и быть не могло, потому что авторитет у детей легче всего заработать, если жить по их же правилам, то есть не признавать вообще никаких правил. Дядя Макс доказывал нам, что мир создан для удовольствия, и кто бы с ним не согласился!

Рядом с дядей Максом всегда была женщина. Не одна и та же. Но все они сливались в моей памяти в единый портрет: силиконовая грудь, шоколадный загар, прямые красивые волосы и высокие каблуки. Последний атрибут присутствовал неизменно, независимо от того, что было на женщинах — платья, джинсы или бикини. Лучше других я помню лишь одну подружку дяди Макса, да и то, так сказать, ее нижнюю половину. В нашем доме была вечеринка, кажется, по случаю дня рождения Эйса. Потолок в столовой был полностью скрыт из-за огромного количества шаров: красных, оранжевых, лиловых, голубых, зеленых. Я помню музыку, которая навевала мысли о карнавальном шествии. Смех, пролитая на ковер содовая, клоун, демонстрирующий свои волшебные трюки. Я так быстро завернула за угол, торопясь не пропустить ни минуты веселья, что со всего маху врезалась в длинную ногу, затянутую в джинсовую ткань. На меня с любопытством смотрела одна из подружек дяди Макса.

— Извините, — произнесла я, глядя вверх, но все, что врезалось мне в память, — это глаза, обведенные голубыми тенями, вытравленные белые волосы и нестерпимо яркий блеск для губ.

— Все в порядке, Ридли, — любезно ответила женщина и ушла. И тут я заметила, что на ней совершенно потрясающие красные туфельки, супермодные, суперсексуальные.

Я замерла в восхищении, представляя, как бы я себя чувствовала, если бы выросла такой красоткой.

— Послушай, Макс, — донесся до меня голос матери из кухни.

Я сразу поняла, что она не в настроении. Она сердито продолжила:

— Привести с собой на день рождения Эйса одну из этих. О чем ты думал?

— Я не хотел появляться в вашем доме один, — произнес дядя Макс. В тоне его ответа был скрыт какой-то смысл, но я не могла его расшифровать.

— Ерунда, Макс.

— Чего ты хочешь, Грейс? Прекрати добивать меня своими дурацкими проповедями.