Гётеанум слышал? Ну и дурак… Воздействие было такое мощное, что коснулось каждого. Вы тогда все немного спятили: войны все эти, революции. Что-то огромное ломилось к вам. Не гахэ, гораздо больше и сильнее. Как же они это называли… Сверхмонада. Так было в записях Начальства — «феномен сверхмонады». Вам, скорее всего, очень повезло, что вы с ней так и не встретились. Только мир треснул. И наши через трещины толпами полезли к вашим. Вода и масло смешались.

— И много вас там?

— А много вас тут?

Весенний лес еще казался прозрачным, ветви деревьев едва подернулись зеленоватой дымкой. Птицы ныряли в постепенно наливающееся теплом и цветом небо. Сквозь бурую лесную подстилку пробивались свежие листья, скрученные в остроконечные трубочки. Славик с детства не видел всего этого настолько близко, и в голову упорно лезли безыскусные стихи из детской классики да воспоминания о школьных диктантах с непременным началом «Весна вступает в свои права…».

— С вами так нельзя, вы ломаетесь. Я тоже не сразу научилась управляться со снами аккуратно, чтобы никто от этого не свихнулся. Не задушил жену, не стал землеройкой. Никогда не угадаешь, в какую сторону рванется кукуха…

— А те землеройки в многоэтажке почему такими стали? Из-за дыры?

— Из-за двери, да. Она притягивает людей с чутьем на вещи не в себе и усиливает его. Наш Иона еще относительно здоров и может сопротивляться, раз живет не в многоэтажке и способен думать о чем-то, кроме кормления двери. Вещи — ее топливо. Чем вещей больше, тем тоньше ткань реальности, и дверь расширяется. Вот как дыра у тебя на штанах. Поэтому магазины и ставят на изолированных перекрестках. Чтобы не проваливались из одного слоя в другой и не устраивали там локальные апокалипсисы.

— Так Иона, в смысле Юрий… — Славик смущенно взглянул на свое колено, где действительно протерлась ткань и уже проглядывала кожа. — Он прав насчет конца света?

— Конечно, прав. Видал, какая там дыра? Их осколку осталось год-два, не больше.

— Неужели ваше Начальство ничего не сделает…

— Абсолютно ничего. Осколков навалом, и мир продолжает дробиться. Одним больше, одним меньше.

Ботинок Славика ткнулся во что-то мягкое. На подушке из прошлогодних листьев, среди желтых звездочек гусиного лука рос гриб с крупной бархатистой шляпкой. По краям шляпки на кожице отпечатались абстрактным орнаментом еловые иголки.

Славик присел на корточки, внимательно разглядывая гриб. С ним было что-то не так. С ними обоими было что-то не так — и с грибом, и со Славиком, — и оба до этого момента существовали совершенно безмятежно, не чувствуя подвоха.

— Ну? — поторопила его Матильда. — Что еще ты хотел узнать?

Гриб цвел. Выпуклая верхушка его шляпки раскрылась шаровидной чашечкой, и из нее тянулись, плыли по воздуху невесомые алые нити, окруженные облачком пыльцы. Славик осторожно коснулся одной из них подушечкой пальца и понюхал. Запаха не было.

— Что у тебя за пунктик на грибах? — поднимаясь, спросил Славик. — То они ходили, теперь цветут…

Матильда вздохнула, безоблачное небо потемнело, в глубине леса что-то раскатисто ухнуло. Цветущий гриб открыл крохотные черные глазки, плюнул Славику на ботинок и ушел, с деревьев свесились гроздья медово-желтых бананов, а из-за елки вышел неизвестный мужчина в одних семейных трусах и начал деловито чистить зубы серебряной ложечкой.

— Говорила же, не сопротивляйся — у меня сил мало.

Предгрозовые сумерки окутали лес, задрожала земля, и деревья начали с гулом стартовать одно за другим в небо, как ракеты с Байконура. Откуда-то даже послышался задавленный помехами голос: «Ключ на старт… Четыре… три… два…» Славик смотрел на струи реактивного пламени, которые извергали из себя то березка, то рябина, и ему становилось все жарче и жарче.

— Ну вот, опять все испортил…

Разлепив веки, Славик тут же зажмурился от нестерпимого света и жара так крепко, что у него заныло в висках. В глаза успели броситься вопиюще неуместные жирные буквы «СОЮЗПЕЧАТЬ».

Славик лежал под дырявым козырьком необитаемого газетного киоска, на склоне серповидного бархана, полузанесенный горячим песком. Не было сил пошевелиться. Распухший язык онемел, глазные яблоки горели под иссушенными веками, саднящую кожу стянуло ожогами. В неподвижном воздухе стоял слабый, но заметный запах мясной гари, словно у кого-то вдали сгорели шашлыки. Это было ужасно — не вернуться, как обычно, из сна в явь, а провалиться в еще худший кошмар. Матильда, всплыло в голове Славика имя, облепленное, словно глубинными ракушками, страхом и гневом. Матильда помнит, как он боится огня, сухого трескучего жара, боли и горелого мяса, это она все устроила… Славик застонал, но звука не было: он проскреб по отвердевшей гортани шершавым камешком и застрял где-то у основания языка. Наконец, стиснув зубы и перестав дышать от напряжения, Славик смог повернуть голову в ту сторону, где даже не виделось боковым зрением в редкие моменты, когда удавалось приоткрыть глаза, а лишь чудилось чье-то присутствие.

Это была Матильда. Она лежала рядом со Славиком неподвижно, задрав подбородок. В ее глазницы, в полуоткрытый рот набился песок, и Славик, прежде чем снова зажмуриться, вспомнил терракотовые фигуры, которые видел когда-то в музее Востока. Застывшие, словно в последнем усилии, руки Матильды прижимали к груди темный тканевый рюкзак, и еще различимый логотип поперек заднего кармашка выглядел особенно нелепо на фоне раскаленных вековых песков.

— Куда я попаду после смерти? — вот о чем он спросил ее перед тем, как отключиться и оказаться в пахнущем блаженной сыростью и свежестью весеннем лесу.

— Понятия не имею. Точно не к нам.

— Как же все это — духи, души, я думал, это примерно одно…

— Мы — гахэ. Мы не ваши души.

— А куда попадешь ты, когда умрет кадавр? Вернешься домой?

Матильда медленно покачала головой:

— Пока частица меня под стеклом, я не могу вернуться. Притянет обратно, к склянке. Придется торчать рядом, по мере сил изображать полтергейста и надеяться, что кто-нибудь ее откроет или разобьет. Говорят, один гахэ провел так тысячу лет.

— А потом его выпустили?

— Нет, потом пошла вторая тысяча.

— Неужели нельзя, не знаю, забрать ее как-то, просто пролезть через стекло, ну, как джинн в лампу?

— Через урановое стекло — нельзя. Потому нас в нем и держат. В склянку можно заключить и частицу, и даже всего гахэ целиком. Как джинна в лампу…

Они вообще о многом успели поговорить — и пока пережидали пылевую бурю в тесной