еще в прежней жизни, — но воспринял его с облегчением. Он говорил, что их отправляют на болота, на кладбище, где никогда, ни в одном из осколков ничего не происходит, и там наконец-то можно будет спокойно, с чистой совестью тлеть и загнивать.

Матильда не напоминала ему потом, как же он ошибался. Во-первых, времена на болотах настали беспокойные и суетливые: почти во всех слоях там со дня на день ожидали конца света, наблюдали разнообразные чудеса, постреливали и опять, как в годы молодости Хозяина, рвались в новую жизнь. Во-вторых, тлеть принялся не Хозяин, а кадавр Матильды, оказавшийся изначально подпорченным. У него стремительно отказывало зрение, и пришлось срочно подыскивать нового. Кадавра, как обычно в таких случаях, доставили к дверям магазина, переложенного льдом и упакованного в специальный ящик с печатью Начальства. Но, очевидно, потому, что в те годы на болотах Начальство, как и все прочие, было сильно стеснено в средствах, кадавр оказался каким-то второсортным, потрепанным и даже не умытым.

— Какая старая, — ворчала Матильда, склонившись над столом и щуря помутневшие глаза за толстыми стеклами очков. — У нее уже морщины есть! И вульгарная. Только гляньте на эти голубые тени. Кем она была, проституткой? Умерла от новой модной болезни?

— Она была библиотекаршей и свела счеты с жизнью из-за несчастной любви, если тебя это так интересует.

— Вот я и говорю — замухрышка, типичный синий чулок… Подождите, Хозяин, вы это только что придумали?

— Разумеется. Не имею ни малейшего понятия о том, кем была эта несчастная. Кадавр свежий и подходит идеально. Волосы сможешь перекрасить потом.

— Но мне не нравится!

— Не капризничай, Матильда. Адана. У нас мало времени.

***

Славик, забыв о приличиях, обеими руками тянул в рот нехитрое холостяцкое угощение: заварную лапшу с сосиской, крупно нарезанный салат, бутерброды.

— Ешь, братец, ешь, — одобрительно кивала Варвара Спиридоновна, не сводя с него взгляда и пуская к засиженному мухами потолку сизый папиросный дым. — Она, чай, тебя голодом морила. Живой человек у монады на попечении, это где такое видано...

Они сидели в тесном пыльном помещении без окон, живо напомнившем Славику странный магазин, сотрудником которого он до недавнего времени вроде как являлся. Старые деревянные стулья, посуда, книги, неизвестно чьи портреты, пропахший лежалыми тряпками приземистый шкаф с шубами и платьями, тикающие вразнобой часы, еле теплящиеся бра, торшеры и люстра с разноцветными плафонами-«ананасами», отдельный прилавок с шеренгами голых пластмассовых пупсов, огромные, потемневшие от времени перламутровые раковины, полные спичечных коробков и пуговиц. И снова полезло в голову умиротворяющее, родное и давно забытое: фотоальбом с толстыми покоробившимися листами, шкатулка, которую так долго доставал с верхней полки маминого шкафа, надеясь на монеты или конфеты, но оттуда выпадают твой собственный белесый младенческий локон и прокушенная соска; запах папиной шляпы, которую отбирает бабушка: «Я выкину, дай я выкину это старье», густая маслянистая гуашь, которой непременно надо выкрасить школьную линейку, звонкий сине-красный мяч, нетерпеливо подпрыгивающий под пальцами, — его тоже подарил когда-то папа, главное, не напоминать об этом бабушке, а то тоже выкинет…

— А зачем вам эти вещи? — прервал затянувшееся молчание Славик. — Ну, вещи не в себе?

— Мы собираем их, чтобы вернуть на место, — Варвара Спиридоновна затушила папиросу в хрустальной пепельнице. — В осколок, из которого они прибыли. Все эти их… свойства — это же не чудеса какие-то антинаучные, просто вещь заблудилась, провалилась из своего слоя черт-те куда — а мы, получается, достаем и кладем обратно.

Славик вежливо покивал с набитым ртом, продолжая таращиться по сторонам. Под потолком висела свежевыкрашенная модель самолета, и он задумался, в чем же ее странность. Вдруг это на самом деле настоящий самолет, заблудившийся и уменьшившийся до неузнаваемости? Вдруг на креслах в кабине до сих пор можно различить тончайшие косточки авиаторов, бесследно пропавших в далеком неведомом слое?..

Откуда-то раздался низкий, густой гудок, от которого задребезжала посуда на полках, а перепуганный Славик чуть не выронил вилку.

— Ешь, ешь, — успокоила его товарищ второжительница. — Это не тебе.

Она коротким отточенным движением выплеснула в рот стопку коньяку, запила ее чаем из тонкой фарфоровой чашки, откусила кусочек лимонной дольки и прищурилась:

— Ты вообще кто, как нынче говорят, по жизни, братец?

Этот вопрос всегда ставил Славика в тупик — все ответы, которые приходили в голову, были неполными и немного уничижительными, словно предполагающими сочувственные кивки: «Ну ничего, какие твои годы, времена сейчас нелегкие, никогда не поздно…»

— Б-блогер, — выдавил он наконец и тут же спохватился: — Только вы не думайте, я не жулик какой-то и курсы не продаю…

— Да чем бы дите не тешилось. А что ты духовидец, тебе известно?

Славик так и застыл с набитым ртом, а потом молча покачал головой, всем видом подчеркивая стопроцентную уверенность в собственной доброкачественной бездарности. Варвара Спиридоновна, должно быть, при всем уважении ошиблась или приняла его за кого-то другого.

— Часто ты видел, как она светится? А еще что видел? Видел, видел, не отпирайся.

И Славик, холодея, вспомнил, как ворочалось во влажной глубине Лесиной глотки что-то темное и тягучее, как горели по-кошачьи ее глаза. Тогда он думал, что ему померещилось с перепугу, просто горло Леси потемнело от ангины и свет каким-то особенным образом отразился от радужки…

— А оно так и начинается, понемножку, будто тень упала или почудилось, — закивала Варвара Спиридоновна. — У меня вообще, братец, с бабы прохожей началось. Пришла под окна баба милостыню просить. Стоит, ребеночка на руках качает и смотрит. Я высунулась копеечку бросить и вижу вдруг: лицо у ней потекло, как восковое. А глаза так и полыхают, не светятся, а прямо огнем горят, будто у ней мартеновская печь в голове. Я решила — блазнится, закрестилась, тут она и поняла, что я вижу. Кулек с ребенком наземь бросила, развернулась и шмыг во дворы. Соседки смотреть кинулись, думали, зашибло ребеночка, раз не шевелится и голоса не подает. А там в пеленках чурочка березовая, и на чурочке глазки углем нарисованы. Много что я забыла, братец, материно лицо давно из памяти изгладилось. А вот тот день, ту харю помню намертво.

***

Если Хозяина подобные повторяющиеся видения повергли в отчаяние и в итоге обратили в бегство, то Варвару Спиридоновну они ожесточили. Сейчас она, как и все прочие второжители, помнила свое прошлое урывками, и оно представлялось ей чередой фотографических вспышек, когда