Шмидт за глаза звал ее по-домашнему Веснушкой. Самого его так и звали — Шмидт, без уточнения, имя это, фамилия или прозвище. Благообразный пожилой джентльмен то и дело называл его вдобавок юнкером, и по насмешливым огонькам в его аристократически голубых глазах было очевидно, что он так дразнится. Сам джентльмен протянул Матильде руку с обгрызенными до мяса ногтями и, грассируя, церемонно отчеканил:

— Андрюша.

Впрочем, уж Матильде-то было прекрасно известно, как затейливо тасуют скучные человеческие имена плененные монады, когда дело доходит до выбора. Как-то, еще в Париже, ей встречался мелкий и пугливый фамильяр-посыльный по имени Навуходоносор, который то ли действительно забыл, почему взял себе это имя, то ли стеснялся сказать.

Матильда тоже представилась, пообещав испортить кадавра любому, кто вздумает назвать ее Мотей, и уселась на край кровати, зорко следя за оставшимся в углу рюкзаком. Его еще никто не открывал, и Матильда надеялась вернуть свой ценнейший груз прежде, чем кто-нибудь обнаружит, что рюкзак набит вещами не в себе. Но Шмидт, Андрюша и вернувшаяся чуть позже Весна даже не смотрели в сторону рюкзака. Усевшись рядком и подталкивая друг друга локтями, они с жадным любопытством разглядывали Матильду и трещали наперебой. Как видно, в их химкинском уединении давно не происходило никаких событий.

Троица рассказала, как Варвара Спиридоновна с Андрюшей отправились в пустынный семичасовой осколок — они называли его мертвым осколком — в надежде чем-нибудь поживиться, ведь туда часто выкидывают хорошие, почти не испорченные вещи. И нюхач Андрюша учуял живой людской дух, забегал по пустыне в поисках источника, заметил двойную цепочку следов и пошел по ней…

— Зачем тебе этот крум? — удивленно топорщил седые усы Андрюша. — И где твой Хозяин? С ним что-то случилось?

Матильда хмуро помолчала, с деланым интересом разглядывая десятилетней давности настенный календарь с мультяшным щенком, потом вздохнула:

— Он у Начальства, они собираются его упразднить. А я его ищу.

— Зачем? — зашумела троица. — Его, может, уже и упразднили! Ему конец! Он же отпустил тебя! Подарил свободу, хороший был Хозяин! Почему ты осталась здесь? Да я бы сразу ушел!.. И я!.. Тихо, товарищ второжительница услышит… — И уже возбужденным свистящим шепотом: — А где твоя склянка? Прямо с собой? А покажи!..

— Я отдала ее в залог держателю кассы… — сказала Матильда быстро и невнятно, как будто надеялась, что собратья не поймут или не расслышат.

— Что-о-о?! — взвыла Весна, а Шмидт схватился за голову.

— Я так и не умылась. — Матильда встала, шагнула к рюкзаку и непринужденно набросила лямку на одно плечо. — Можно мне в уборную?

— Мы последим! Обещаем не подсматривать. Только не баррикадируйся там снова! А то товарищ второжительница сама нас упразднит. Нам и так завтра контрольную сдавать, а у Андрюши за прошлую неуд, пожалей хоть Андрюшу, надо уважать благородную старость.

— Контрольную? — перебила Матильда, ухватившись за первую попавшуюся возможность прервать их безостановочный, невероятно раздражающий галдеж. — У вас тут что, школа?

— Не школа, а… — Весна вскочила и взметнула пятерню над головой в неком подобии салюта, — коррекционный отряд по перевоспитанию беспризорных монад в традициях человеколюбия имени Девятого Термидора!

— Если сказать «помидора», товарищ второжительница всыплет, — доверительным полушепотом добавил Андрюша. — Но все равно смешно.

И троица опять захихикала.

***

Закрыв перед носом у беспокойных фамильяров криво посаженную обратно на петли дверь, Матильда какое-то время стояла и молча смотрела на свое отражение в настенном зеркале. Обгоревшее лицо опухло и шелушилось, губы покрылись сухими болячками, волосы сбились в припорошенные песком колтуны. Матильда думала об одном — почему она не решилась сразу же, получив склянку, уйти в более подходящие для нее пространства, где хотя бы не приходится носить все это. Именно не решилась, а не «еще не успела», «отвлеклась на более важные дела»… Правда казалась ей такой глупой, такой позорной, что она никак не могла внутренне произнести эти слова, поэтому сказала вслух, еле слышно:

— Я боюсь.

За долгие десятилетия она прижилась здесь, обнаружила в человеческом теле не только мерзости и недостатки, но и удобства, привыкла смотреть на материальный мир живыми глазами, трогать его розовыми отростками, на кончиках которых у каждого крума свой уникальный узор, нюхать и пробовать на вкус — пусть она различала его слабо, но ведь прежде она и представить не могла подобное чувство. Как вообще было раньше, как было до? В памяти Матильды всплывали какие-то бесформенные сгустки мыслеобразов, для их понимания нужны были другой разум, другие чувства, другая она. Оказавшись запертой в кадавре и привыкнув к нему, она изменилась до неузнаваемости — и кто знает, обратимо ли это. С тех пор как Начальство изловило Матильду, из дома никто не звал, никто не искал. А если того мира уже нет? А если там ее — «дырявую», как с отвращением сказал держатель кассы, — не примут? А был ли этот мир вообще когда-нибудь?

Словно пропасть разверзлась у ног Матильды — вот, у ног, она даже думать о себе может только как о едином целом с кадавром. Чтобы справиться с экзистенциальной паникой, ужасом духа в чистейшем виде, она прибегла к проверенному средству — вспомнила о Хозяине. Хозяину надо помогать, сам он не справится. За Хозяином нужен глаз да глаз, а то потеряет голову. Хозяин такой беззащитный и всегда печальный, он пропадет без нее, он даже руку не поднимет, чтобы защититься от удара — к чему, будь что будет…

Хозяина нужно спасти. Она осталась, чтобы помочь Хозяину.

Оглянувшись на закрытую дверь, Матильда открыла рюкзак и стала быстро, по-беличьи прятать мелкие вещи в разных местах. Столовую ложку сунула за ржавую трубу, почтовую марку — под легко вынимающийся кусочек плитки в углу, бусы и кубик Рубика спрятала за бачком унитаза, английскую булавку воткнула в насадку для швабры между веревочными жгутами…

Пристроив по предмету в каждый малозаметный уголок, Матильда застегнула рюкзак с оставшимися и наконец начала умываться. Лицо кадавра в зеркале, кирпично-красное, мокрое, с облупленным носом, сейчас казалось ей особенно безобразным.

— «Эксплоатировать человеческую плоть», — вспомнила она слова Варвары Спиридоновны, с остервенением соскребая струпья обгоревшей кожи. — Экс-пло-а-ти-ро-вать! Да мне этот кадавр никогда не нравился…

Это тело Матильда получила через пару лет после того, как Хозяина определили на московский перекресток. Нельзя сказать, чтобы Хозяин был рад переводу — Матильде всегда казалось, что способность радоваться он утратил давно,