— Мишель, обезьяны не могли съесть птиц.

— Нет; но они послали за неким господином, он-то их и съел, господин Мисуф.

— Ах, черт! Надо взглянуть, что там.

— Да, есть на что посмотреть, настоящее поле битвы!

Я соскочил с постели, натянул штаны и собрался идти.

— Подождите, — сказал Мишель, — посмотрим, где эти разбойники.

Я подошел к окну, выходившему в сад, и выглянул в него.

Потиш грациозно раскачивался, уцепившись хвостом за ветку клена.

Мадемуазель Дегарсен еще находилась в вольере и весело скакала с востока на запад и с юга на север.

Что касается последнего из Ледмануаров, он занимался гимнастикой на оранжерейной двери.

— Ну что ж, Мишель, надо всех их поймать. Я займусь последним из Ледмануаров, возьмите на себя мадемуазель Дегарсен. Крошка Потиш, когда останется один, придет сам.

— О сударь, не доверяйте ему: он лицемер. Он помирился с другим.

— Как, с любовником мадемуазель Дегарсен?

— Да, да, да!

— Я очень опечален за обезьянью породу; мне казалось, что подобные вещи происходят только среди людей.

— Не стоит смотреть на этих малых как на обезьян, — сказал Мишель. — Они вращались в обществе.

— Овернцев, Мишель.

— Но, стало быть, сударь, вы не читали отчета о процессе по делу об адюльтере, недавно происходившем между овернцем и овернкой?

— Нет.

— Так вот, сударь, совершенно то же самое. Муж спрятался — он сделал вид, что уехал в Овернь, но в ту же ночь вернулся и, честное слово, поймал овернку!

— Что поделаешь, Мишель! Подумать только, что причиной всему этому наши пьесы и наши романы, Гюго и мои. В конце концов, что бы там ни вышло с обезьянами, прежде всего надо их поймать.

— Вы правы, сударь.

— Так пойдем, Мишель.

И мы отправились.

К правонарушителям следует приближаться, лишь приняв некоторые меры предосторожности.

Мы — Мишель и я — приняли эти меры как полагается настоящим охотникам, и, когда простодушный Потиш, которого два его сообщника, казалось, поставили сторожить, подал сигнал, было слишком поздно. Я овладел входом в оранжерею, а Мишель — входом в вольеру.

Я вошел в оранжерею и закрыл за собой дверь.

Увидев, что дверь закрыта, последний из Ледмануаров не пытался бежать, но приготовился защищаться.

Он прижался в углу, чтобы обезопасить свои фланги и тыл, и начал с угрожающим видом двигать челюстями.

Я считал себя достаточно сведущим в трех великих искусствах — фехтовании, английском и французском боксе, — чтобы не слишком испугаться дуэли с обезьяной-капуцином.

Поэтому я направился прямо к последнему из Ледмануаров, который по мере моего приближения выказывал все большую враждебность.

Потиш, прибежавший из глубины сада, переступал с ноги на ногу, стараясь увидеть сквозь стекла оранжереи, что происходит между мною и последним из Ледмануаров, подбадривал его совершенно особенными горловыми модуляциями, а мне, своему хозяину, строил отвратительные рожи и плевал в лицо, насколько это возможно через стекло.

В это время послышались яростные вопли самки. Причиной явился Мишель, только что схвативший ее.

Ее вопли вывели из себя последнего из Ледмануаров.

Он подобрался и распрямился, словно выстрелил собой из арбалета.

Инстинктивным движением я отразил нападение по четвертой позиции.

Моя рука, встретившая тело обезьяны, отбросила его и припечатала в стенке.

Удар был таким сильным, что последний из Ледмануаров на мгновение лишился чувств.

Я воспользовался этим мгновением, чтобы схватить его за загривок.

Физиономия, пять минут тому назад красная и пылающая, как у посетителя «Нового погребка», сделалась бледной, словно маска Дебюро.

— Вы держите мадемуазель Дегарсен? — спросил я у Мишеля.

— Вы держите последнего из Ледмануаров? — в свою очередь поинтересовался Мишель.

— Да.

— Да.

— Браво!

И мы вышли, держа в руках каждый своего пленника, а Потиш тем временем спасался на верхушке единственного дерева в саду, испуская крики, которые могли сравниться лишь с жалобами Электры.

Тем временем позвали слесаря, и он починил решетку обезьяньей клетки. Мадемуазель Дегарсен и последний из Ледмануаров были жестоко отшлепаны и водворены на прежнее место.

При виде этого наказания Потиш стал жаловаться еще громче. Наконец — совершенно невероятная вещь, доказывающая, что обезьяна, как и человек, которому она во многом карикатурно подражает, испытывает потребность в рабстве, — после водворения в клетку двух преступников Потиш слез со своего дерева, робко, бочком приблизился к Мишелю и, сжав лапки, жалобными повизгиваниями попросил заключить его вместе с друзьями.

— Видите вы этого лицемера! — воскликнул Мишель.

Было ли это притворством? Или же преданностью?

Я склонялся к преданности; Мишель настаивал на притворстве.

В общем, Регул, вернувшийся в Карфаген, чтобы сдержать слово, и король Иоанн, предавший себя в руки англичан, чтобы снова встретить графиню де Солсбери, сделали не более того.

Приняв во внимание раскаяние Потиша, его простили.

А Мишель, взяв обезьяну за загривок, бросил беднягу в клетку, где его появление не было удостоено внимания ни последнего из Ледмануаров, ни мадемуазель Дегарсен.

Когда обезьянья самка не любит, она кажется почти такой же жестокой, как женщина.

Оставался Мисуф.

Мисуф, забытый в вольере, продолжал с равнодушием закоренелого преступника пожирать ткачиков, амадин и вдовушек.

Он, подобно виконту де В., пообедал на пятьсот франков.

Вы спросите меня, дорогие читатели, как понять это сравнение.

Так вот, виконт де В., брат графа Ораса де В. и один из самых тонких гурманов Франции — да и не только Франции, но и всей Европы, и не только Европы, но и всего мира, — однажды высказал в собрании (наполовину светских людей, наполовину артистов) следующее предположение:

— Один человек может съесть обед на пятьсот франков.

Раздались протесты.

— Невозможно, — послышались два или три голоса.

— Разумеется, — продолжал виконт, — что в понятие «есть» входит и понятие «пить».

— Еще бы!

— Итак, я говорю, что один человек, и, говоря о человеке, не имею в виду ломового извозчика, не так ли; я подразумеваю гурмана, воспитанника Монрона или Куршана, — так вот, я говорю, что один человек, воспитанник Монрона или Куршана, способен съесть обед на пятьсот франков.