Бывает, я закрываю глаза и слышу языки, мешанину из непонятных языковых обрывков, детские голоса, смех взрослых. И проникаюсь блаженством лишь от того, что слушаю, не разбирая содержания, знаю о близости человечества, сей вселенской случайности, и улавливаю его звуки. Изгнание подарило мне это радио, и я кручу ручку настройки. Становится все громче и слышнее.

* * *

Здесь бросается в глаза пустота — нет незакрепленных предметов, которыми пациенты могли бы навредить себе или бросить в голову психиатру. На поясе у служащих — связка ключей, они открывают двери без предупреждения и, едва переступив через порог, снова поворачивают ключ в замке. Окна заблокированы и приоткрыты лишь на щелочку, несмотря на жару. В закрытом психиатрическом отделении кажется, будто сами надзиратели страдают боязнью открытых пространств. Словно повсюду поджидает опасность, укрощаемая решетками и медикаментами. Здесь обитают два вида людей. И они не смешиваются. Ключи есть только у здоровых, ключи к выздоровлению. Звяканье ключей — единственный звук, то и дело прерываемый приглушенным криком. В это жуткое место привозят беженцев, которые оказывают сопротивление при высылке.

Единственный живой в этих стенах — привезенный самоубийца, испытывающий желание умереть. Он расставляет ноги, вытягивает руки к небу, сцепляет их за головой, глубоко наклоняется — в здешних широтах такое дозволено только при гимнастических упражнениях. Психиатр и санитар оцепенело изучают чужестранца. Тот пустился в приключения, не задумываясь о последствиях: боролся с оружием в руках, зачал семерых детей, тайно снабжал хлебом повстанцев, спустившихся с гор в его деревню. На него донесли, ему грозили пытки, он продал свой хутор, проехал с семьей через несколько стран и попросил об убежище в местном приюте. Когда пришло постановление о высылке в третье государство, в приют ворвались полицейские. В здравом уме и твердой памяти он надел на шею пояс и показал судьбе язык. Ему это помогло. Высылку отложили, а его отправили в психиатрическое отделение.

— Вы поступите так опять? — спрашивает психиатр.

— Только если меня снова вышвырнут. Самоубийство — грех перед Господом.

Психиатр — чудеснейший молодой человек в зауженной рубашке с блестящими змеями на груди. Густая прядь волос падает на его утонченное лицо, в тесных брюках он ловко кладет ногу на ногу. В нем игриво все, кроме слов:

— Вы считаете себя душевнобольным?

— Нет, хотя я душевно травмирован войной, как и весь мой народ.

— Мы не видим причины удерживать вас.

Психиатр смотрит безжалостно и подпирает рукой подбородок, как изголодавшиеся по любви в баре для голубых. Самоубийце не нужна свобода, психиатрическая лечебница — надежное укрытие, непроходимый лес. Он молит об охранном свидетельстве, которое мог бы предъявить полицейским, магической формуле невменяемости. Но обворожительный психиатр выгоняет его со своего участка без подарка.

Боец устраивает прощальный ритуал:

— Я приехал сюда не завоевывать вашу страну, а ради дружбы. Да воздаст вам за все Господь. Простите, если невольно нарушил ваши порядки.

Общие места из его культуры, но санитар растроган и стыдится своей негостеприимной страны, хочет приютить семерых детей. Психиатр холодно и элегантно встает. Поединок двух мужчин окончен. У мачо-бойца здесь слабые позиции, он вживается в роль жертвы. Потерпев поражение, он ищет поддержки у меня. Я стряхиваю его. Он выпущен на одинокую, опасную дорогу к свободе, в собственную жизнь.

Во время столкновения мне кажется, будто одной рукой я держу бойца-чужестранца, другой — местного голубого: два варианта аутсайдерства, объединенные моим третьим. Я играю в пинг-понг языками, культурами, чужеродностью, принимаю подачу и отбиваю ее, с опытом, бесстрашием и легкостью — принимаю свою эмигрантскую судьбу с ее долгосрочным помилованием.

Благоприобретенную подвижность я передаю вновь прибывшим, как выстоявшая ветеранка, каждая уязвленная клетка моего тела несет в себе преимущество знания.

* * *

Настает день, когда Мары больше нет рядом. Она разбилась в мчавшейся и перевернувшейся красной машине. В окровавленных волосах блестели осколки стекла. Водитель, местный поэт в черной кожаной куртке, выжил и написал стих о прекрасной мертвой Маре. Мне в наследство достались Марины платья, ее любимое я надела на похороны.

* * *

Сегодня в приют приехали мать и дочь. Им скоро на допрос. Осведомившись об их вере и не дождавшись ответа, служащий укоризненно смотрит на меня, будто я что-то неправильно перевела.

— Вера-то есть у каждого, — говорит он и поворачивается к дочери. — Во что ты веришь, девочка?

— В лучший мир.

— Значит, ты попала по адресу. Добро пожаловать!