Она не сопротивлялась… Плясали огоньки свечей на столе. Где-то громыхал твистом стереофонический комбайн. Где-то пронзительно и сумасшедше кричали цикады: «Жизнь! Жизнь!». И потолок качался, и дом летел в небытие. И вместе с домом они. Индия. Вселенная…

Дня через два она пришла заплаканная — скандал с матерью! Дайлинг предложил ей бросить работу секретарши и перейти к нему в дом экономкой.

И вот она сидит в его баре — полужена, полухозяйка, и слушает, как он оживленно говорит о политике со своим приятелем. Общий рынок, Бундесвер. Какое ей до всего этого дело? Ей хочется иметь свой дом, свою семью, свою машину, своих детей, своего мужа. Но пока все, что дала ей жизнь, так шатко, так призрачно. Она обнимает Дайлинга за шею и шепчет ему в самое ухо: — Милый, пора приглашать гостей на ленч!

Она могла бы объявить об этом громко, всем, но ей приятно лишний раз прикоснуться к нему, почувствовать, что он здесь, рядом, что это не сон.

Когда Дайлинг с Парселом проходят из бара в столовую, Джерри тихо говорит шутливым тоном: — Роберт, прислал бы ты Лауру вечером в мою комнату.

Пусть разотрет поясницу, Видно, к перемене погоды разболелась.

Дайлинг секунду молчит.

— Ты знаешь, Джерри, она беременна…

— И отлично! Хорошенькие женщины почти постоянно беременны.

Дайлинг так крепко берет Парсела за лацканы пиджака, что раздается треск лопающихся ниток. Улыбаясь, побледневший Дайлинг говорит: — Джерри, я люблю эту женщину!

Парсел никогда не слышал подобных признаний от Дайлинга.

И он видит его глаза. Глаза человека, который может убить.

Сейчас. Здесь.

— Прости, Роберт, я пошутил. Право, глупая вышла шутка, — Парсел отдувается, с трудом высвобождая пиджак из рук Дайлинга.

Они молча входят в столовую.

— Мы оказались низведенными до положения второсортной державы! толстяк, репортер «Чикаго Трибюн», проговорил это зло и громко, и энергично запихнул вилкой в рот добрую четверть стейка с кровью (пожалуй, лучшее блюдо весьма посредственной кухни чикагского пресс-клуба). Его спутница, хрупкая блондиночка, диктор местного телевидения, мило улыбнулась, подлила в бокалы бургундского.

— Еще каких-нибудь лет двадцать назад перед нами в большинстве стран мира с почтением снимали шляпу, — продолжал толстяк, одним глотком осушив бокал. — Теперь слово «американец» произносится там как ругательство. Черт знает что! Какие-то карликовые государства, которые и на карте-то обозначают лишь цифрами, — нет места, чтобы название полностью поставить, пытаются учить нас морали и блокируют наши предложения в ЮНЕСКО и ООН. Их правители корчат недовольные мины и ставят тысячу условий — одно нелепее и нахальнее другого при обсуждении с нами двусторонних договоров о нашей помощи в их экономическом развитии. Подумать только — о помощи им, о развитии их экономики! И ты знаешь, Сузи, кто виноват во всем этом? Во всех бедах Америки?

Девушка вскинула брови, взгляд ее был недоуменно-беспомощным, хотя в уголках губ пряталась лукавая усмешка: «Откуда же мне знать, Барри?» Русские! — выпалил он. — Да, да, русские. Всюду они лезут, везде у них дела — и в Азии, и в Европе, и в Африке, и в Латинской Америке, под самым нашим боком. Даже в Антарктиде!

Он взял бутылку, скривив губы, посмотрел на этикетку, и тут же поставил ее в сердцах на стол.

— Франция! — воскликнул он. Какие-то лягушатники сбывают нам свою бурду и делают на нас деньги! Сэм!

Пожилой официант, устало улыбаясь, возник у столика.

— Сэм, дружище, подай-ка нам пару бутылок лучшего калифорнийского красного. А это французское дерьмо больше никогда не ставь на наш столик. Даже если я буду умолять тебя об этом на коленях. Идет?

— Пусть будет так, Барри, — согласно кивнул официант. Это — вино. А что будешь делать с коньяком?

Толстяк ухмыльнулся, погрозил официанту пальцем, словно говоря: «Ух, ты, шельма!». И продолжал: — Мы покупаем костюмы из английской шерсти, хотя есть своя. Предпочитаем немецкую музыкальную технику, хотя своя не хуже. Мы, американцы, наводнили наши дороги немецкими, шведскими, японскими автомобилями! Нет, положительно наступает конец света.

— Мы только что получили информацию «Ассошиэйтед пресс» с пометкой «Табу до двенадцати ноль-ноль завтра», — серьезно сказала девушка.

— Что-нибудь стоящее? — толстяк разливал по бокалам калифорнийское красное.

— завтра в девятнадцать ноль-ноль произойдет второе Пришествие. Предполагают, что мессия будет русским коммунистом.

— Комиссар Кремля — в роли Иисуса Христа! Ха-ха-ха! Хорошая шутка, спасибо — рассмешила, — толстяк стер салфеткой слезы, сосредоточенно стал пить вино, ел мясо, тщательно перемалывая его крупными белыми зубами.

— Значит, во всем и везде — «Русские идут»? — девушка сделала маленький глоток, пробуя вино. Калифорнийское было ничуть не хуже бургундского.

— Если уж быть до конца объективным, — ответил толстяк, не переставая жевать, — все беды мира, и наши тоже, вызываются двумя истоками зла: коммунисты, черные. Вообще — цветные.

Вот! — он отвернул лацкан пиджака. Под ним был приколот довольно крупных размеров круглый значок. По красному полю бежали черные буквы: «Убей русского!» — Они хотят захватить весь мир и превратить всех в своих рабов. И помогают им в этом черные. Но мы им всем еще покажем. Да здравствует белая Америка, великая и вечная!

Он поднял бокал, приглашая ее выпить. Теперь она разглядывала его явно критически: — Я не знала, Барри, что ты расист.

Толстяк на мгновение замялся: — Я не расист. Я нормальный здоровый американец, каких большинство, да поможет нам Бог!

— А ведь в представлении черных Бог черный, — заметила она.

— Его лицо смяла улыбка. Улыбка примирения. Он не хотел ссориться с «малюткой Сузи». Девушка заставила себя тоже улыбнуться. И ей не хотелось ссориться с этим в общем-то неплохим парнем. Может, он наговаривает на себя. Выпил три аперитива, вина добавил. С мужчинами и не такое бывает… Толстяк огляделся вокруг. У окна одиноко сидел смуглокожий. Толстяк долго изучал его недобрым взглядом. Потом ткнул в сторону смуглокожего пальцем: «Они уже и сюда забрались! Вот среди них исключений я не допускаю». Он поднялся и, несмотря на робкие протесты девушки, направился к столику смуглокожего.

— если не ошибаюсь, я имею честь говорить с господином Раджаном? толстяк вкрадчиво улыбался.

— С Раджаном-младшим, — холодно ответил смуглокожий, внимательно рассматривая незнакомца, который облокотился на стол.

— Корреспондентом «Индепендент… кроникл» в Нью-Йорке?

— «Индепендент геральд», — поправил его почти резко Раджан. — Не имею, однако, удовольствия быть с вами знакомым.

— Барри Джордэйн, — толстяк деланно поклонился, сел. Тут же вскочил: — «Чикаго трибюн».