* * *

Нет, бабушке с дедушкой звонить нельзя. Если сейчас их увезут в больницу с давлением, он останется совсем один и тогда наступит непонятно что. Сейчас уже тоже непонятно, и страшно. Но когда страшно – как будто от этого чуть менее непонятно. Страх – это все-таки какая-то определённость. Сева почему-то был уверен, что ночью давление поднимется вернее, чем утром. Воображение уже рисовало ему страшные картины детского дома. В эту минуту он весь состоял из сплошной жалости: к пропавшим родителям и собаке, к бабушке и дедушке, за жизнь которых боролись в реанимации врачи, к себе самому, увозимому из прошлой жизни на страшной машине с решетками на окнах, к комнатным цветам, которые теперь непременно погибнут без полива и ухода, даже к продуктам в холодильнике, обреченным на порчу и плесневение.

Часы на стене не унимались. Тик. Тик. Тик. Как ему удается не замечать этого звука днем? Это же иерихонская труба, китайская пытка, когда вода медленно, но непрерывно капает на темечко. Сева пытался понять, как теперь изменится его жизнь, и не мог. Хотя на самом деле она уже изменилась. Одиночество заполнило его целиком, и он мелко дрожал, как от холода или недосыпа.

Сева спрыгнул со спинки кресла на паркет, и тупая боль сладко отдалась в пятках. Не включая свет, он прошел в прихожую и сунул голые ноги в сапоги. Открыл дверцу шкафа, снял с крючка куртку и надел ее прямо поверх пижамы. Потянулся за шапкой – и передумал. Зачем теперь? Мама не спросит и не отчитает – натянул капюшон и вышел в подъезд. Два этажа, четыре лестничных пролета, тяжелая железная дверь.

Во дворе еще были люди. Чужие, незнакомые, они сутуло возвращались с работы, неся сумки и пакеты с продуктами. Севу не замечали: словно давняя его мечта исполнилась и он все-таки стал невидимкой. Засыпая, он иногда представлял себе, как ходил бы, незаметный, за случайными прохожими, слушал их разговоры и жил их жизнь, пока не надоест. А теперь их жизни совсем его не интересовали. Видимо, в нем самом что-то сломалось, и непонятно, можно ли это когда-нибудь починить. Капюшон закрывал обзор и норовил соскользнуть с головы. Все-таки шапка гораздо удобнее, но капюшон – это по-взрослому, это статус и протест.

Дошел до витрины магазина одежды. В прошлой жизни они заходили сюда с мамой, и она покупала что-то Севе и иногда себе.

Магазин закрыт, мужчина переодевает манекены. Разобранные, это были не люди, а запчасти людей. Смотрятся жутко. Может быть, это маньяк, который нашел себе мирную профессию. Сумасшедший кукольник, создающий непобедимую армию. Чокнутый профессор, который оживит их и захватит город. Или наоборот – не будущие, а бывшие люди, жизнь которых раскололась, как его, Севина.

Испугавшись, Сева стремглав бросился к дому, рванул на себя подъездную дверь, влетел по лестнице в квартиру и, сбрасывая на ходу одежду и обувь, рухнул на диван. Сердце стучало где-то около гортани. Он вспомнил это ощущение – так же оно стучало, когда он убегал на даче от сорвавшейся с цепи соседской собаки. Тогда метров за сто от спасительной калитки Лорд все-таки оказался быстрее и, смачно лязгнув зубами и обдав горячим дыханием, повис на Севиной лопатке. Про дальнейшее – поликлинику и уколы – вспоминать не очень хотелось, и Сева мысленно перемотал воспоминания на другую дачную картинку.

Когда ему было пять, в его наволочку каким-то образом залез мышонок. Во сне Сева случайно раздавил его головой. Проснулся утром на окровавленной подушке, с запекшимися волосами, и долго не мог понять, откуда может быть столько крови, если ничего не болит. Помнит бледное мамино лицо, ее трясущиеся руки, ощупывающие его голову, и то, как она потом боялась, что у Севы разовьется музофобия (слово он гораздо позднее нашел в словаре и запомнил) – боязнь мышей. Но он не боялся. Наоборот, заслышав иногда легкий шорох под своей кроватью, свешивал голову и наблюдал, как грызун, то ускоряясь, то вовсе замирая, бегает вдоль плинтуса, видя мальчика, особо не пугаясь, но и не решаясь приблизиться.

Когда каким-то августом случился очередной социальный катаклизм, соседка тетя Тоня в приступе паники сняла с книжки все сбережения, закатала в трёхлитровую банку и поставила в подпол к компотам и соленьям. Через пару недель полезла за огурцами – и обнаружила, что банка с деньгами пропала. Все консервы на месте, а денег не было. Никому не говорила, но в глубине души подозревала всех соседей, которых знала как родных в трех-четырех поколениях, но на кого еще думать, сами посудите, если как сквозь землю. Сева оказался случайным свидетелем того, как пропажу обнаружил Теть-Тонин муж дядя Толя, спустившийся в подпол, напевая «Ехали на строоойку бабы сами…», и выхвативший подрагивающим желтоватым лучом фонаря заветную закатку в дальнем углу под террасой. Банку укатили крысы. То ли просто играли, то ли пытались открыть и проверить, что внутри. Другие – с консервами – были тяжелы и не опрокидывались, а эта – с бумажными купюрами – падала и катилась легко. Дядя Толя, пробираясь под низким сводом к банке по-пластунски, громко матерился и грозил купить уже наконец крысоловки. Но так и не купил. Он, как строгий отец, ругающий охламонов за провинности и втайне любующийся ими, гордился умом и находчивостью «своих», периодически забывая в подполе то морковь, то несколько сухарей им на прокорм. Дядя Толя Севе нравился. Несмотря на напускную суровость и резкость, он был веселым и казался мальчику кем-то вроде лешего или домового – кому там положено за дачными хозяйствами приглядывать.

Приглядывал он хорошо. Дача жила и дышала. Путь от электрички до их переулка Сева знал наизусть – каждый изгиб дороги, каждое дерево, каждый куст. Даже трава, казалось, каждый год вырастала на одних и тех же местах. В силу возраста он еще не отдавал себе в этом отчет, но дача занимала в его душе особое положение – она была оплотом стабильности, местом, которое неподвластно никаким изменениям.

Даже в такие моменты как сейчас, когда душу разъедала черная дыра страха и отчаяния, воспоминания о даче саднили какой-то приятной, слегка приглушенной болью.

Сначала он подумал, что ему показалось. В замочной скважине завертелся ключ. Еще мгновение – взорвавшаяся внутри паника: что, если это воры, уже узнавшие, что взрослых нет, и решившие ограбить квартиру… Эту мысль Сева додумать не успел, потому что сразу за звуком открывшейся двери по плитке зацокали когти их добермана. Секунду спустя Сева уже стоял, уткнувшись лицом в холодную мамину куртку, и плакал изо всех оставшихся у него после длинного дня сил. Мама обнимала его и встревоженно (десяти часов сна уже никак не получалось) ворчала: «Сева, ну что ты. Посмотри на себя, какой большой мальчик!»

Через два года их дачный поселок снесли. На его месте выросли панельные башенки с устроенными между ними детскими площадками. Вокруг них среди насаженных кленов и каштанов попадались старенькие яблони и вишни, носители памяти о прошлой жизни этих мест, до которой никому вокруг не было дела.

Во всей Ленинградской области не найти другого такого места, где так близко и живописно сошлись бы лес, поле и река. Из всех здешних деревень эта – самая красивая, потому-то она и называется – Красницы. Моя покойная бабушка, впрочем, говорила, что деревня эта появилась так: в тысяча пятисотом году сюда свезли всех самых плохих людей и они построили здесь свое поселение.