Сей монумент тут же прозвали: «Памятник отцу-алиментщику».

А к другому памятнику – Юрию Гагарину в одноименном сквере – сочинили эпиграмму: «Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на ём – Гагарин». Так-то: нам, ташкентцам, палец в рот не клади! Наш сосед дядя Гриша сходил посмотреть на этот памятник и вернулся недовольный: «Это ж безовкусица!»

Конечно, наша жизнь была не такой идиллической, какой издалека вспоминается. Молодые узбеки пытались приставать практически к любой «европейской» девушке. Пойти, скажем, на ежегодный карнавал можно было только в большой компании, одной – ни в коем случае, замучают приставаниями. Вообще, в Ташкенте были места, куда женщине лучше было не соваться. В частности, в чайхану – это была мужская вотчина. В чайхане не только ели и пили чай. Там и травку покуривали… – вился, вился запашок, отпугивая чужих, кого, может, и тянуло заглянуть в чайхану, выпить зеленого чаю в жаркий день.

В чайхане, кстати, часто устраивали состязания острословов – «аскию». Один смешное слово скажет, другой подхватит – и все хохочут. А хохотали узбеки так смачно, что непривычные люди на улицах вздрагивали. Высмеять, подшутить – это было в народных традициях, обижаться при этом не полагалось, надо просто немедленно отбрить задиру ответной шуткой. Словом, что-то вроде кавээновской разминки, только без тридцати секунд на обдумывание.

Недавно я вспоминала свои детские книжки издательства «Юлдуз»: герои русских сказок там были уморительно похожи на узбеков. До сих пор помню скуластую Марью-царевну с бровями «чайкой» и слегка раскосыми глазами…

Мне часто Ташкент снится: платаны, карагачи, тополя… воздух его, вкусная вода… Светает, смеркается… – участковый милиционер Гафуров идет по улице…

И все снятся и снятся эти розовые корни деревьев, шепот арыков, нежный шелк струящихся в воде водорослей…

Наверное, человеку свойственна привязанность к местам своего детства и юности… Может, потому, что в них, как в зеркале, как на глади озера, запечатлен твой образ в те годы, когда ты был счастлив… А если и зеркала того уже нет? Если исчезли с лица земли те улицы и здания, деревья и люди, которые тебя помнили? Это неправильно, знаете… Города должны жить долго – дольше, чем люди. Они должны меняться постепенно и величаво, строиться основательно и не наспех, улицы и площади называться раз и навсегда, памятники – стоять незыблемо… Это плохо, когда человеческая память переживает память города, да еще такого обаятельного и милосердного города, каким был Ташкент, который всех нас берег и хранил, а вот мы его – не сохранили…»

Родители укладывали его спать рано, еще не было девяти, а сами уходили гулять с собакой. Мама полагала, что ребенку перед школой необходимы десять часов сна. В каникулы, на даче, разрешалось в десять, и всё равно с улицы он уходил первым, мучаясь, что после его ухода начинаются самые интересные игры и самые важные разговоры.

Сева не спал. Он лежал, прижавшись спиной к спинке дивана в детской, и боялся. Но признаваться в этом было нельзя: он был уже «посмотри на себя, какой большой мальчик». Хуже всего было зимой, в темноте. Иногда Сева не выдерживал и включал ночник, прислушиваясь, когда наконец повернется ключ в замке. В большой комнате тикали часы. Они всё тикали и тикали, отмеряли секунды, секунды шли одна за другой и не кончались. И родители не приходили. Сева слушал и ловил в себе до боли знакомое ощущение. Вязкий комок паники медленно поднимался из его желудка выше и выше, к горлу, его хотелось проглотить – но не получалось. Комок упрямо полз вверх и мешал дышать. Сева знал, что рано или поздно он не останется в горле, поднимется так высоко, что дышать совсем не получится.

Тик. Тик. Тик. Тик. Всё. Они не вернутся. Это он во всем виноват. Он. Он укусил Кирилла. Развел бардак в комнате. Не складывал одежду.

Он не знал, что именно случилось с родителями и собакой: разбойники в тёмном парке, машина, дикие звери – средство было не важно, значение имела только эта ужасающая пустота.

Вскочив с дивана, Сева выбежал в большую комнату и встал на покатую спинку кресла. Над ним висела прабабушкина старообрядческая икона. Сева до боли в глазах вглядывался в почерневший лик и бормотал единственное слово, которое мог сейчас выговорить: «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

Колени и руки почему-то мелко дрожали, несмотря на жарящие во всю мощь батареи. Часы, висящие рядом, тикали невыносимо громко, но Сева не спускался. На комоде керамическая японская кошка покачивала лапой в такт часам, приманивая удачу. Сева зачем-то вспомнил, что такие кошки называются манэки-неку. Он какое-то время смотрел на кошку, а губы его продолжали бормотать: «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

Надо позвонить бабушке и дедушке. Они ложатся рано, но придется разбудить. У бабушки подскочит давление. Как тогда.

Тогда ему было пять, и он ушел из детского сада. Сева до сих пор не понимает, что именно произошло во время той прогулки. Он играл в песочнице и, подняв голову над рассыпающейся крепостью, увидел за забором бабушку. Бабушка махнула ему рукой и показала в сторону выхода. Сева подбежал к сидевшей на веранде воспитательнице и сказал, что за ним пришли. Воспитательница равнодушно кивнула, Сева вышел за ворота и медленно пошел вдоль забора навстречу бабушке. Но ее нигде не было. Мальчик ускорил шаг, перешел на бег и обогнул территорию детского сада по периметру. Должно быть, бабушка сразу пошла в сторону дома, чтобы Сева её догнал. Пока он бегал кругами, она могла уйти довольно далеко. Додумывая эту мысль, он изо всех сил припустил по хорошо знакомой дороге: пятиэтажка, мусорные контейнеры, школьный забор, другой детский сад, снова пятиэтажка. Страшная догадка, что она не могла уйти так далеко, уже вползала в его сознание, но он сопротивлялся ей. Тяжело дыша, он остановился около своего подъезда. Бабушки не было. Не было и кодового замка, поэтому он дернул тяжелую металлическую дверь и скользнул во мрак подъезда. Поднялся на второй этаж (на втором лестничном пролете третья ступенька стёсана, с большим сколом справа), встал на цыпочки и нажал кнопку звонка. Ещё была надежда на то, что он бежал недостаточно быстро и бабушка уже успела войти в квартиру, ждет его и сердится за нерасторопность. Дверь не открыли. Сева сел на придверный резиновый коврик и зарыдал.

Бабушка, бледная, как привидение Каспер из мультсериала, который показывали по воскресеньям, пришла примерно через час. За это время Сева уже, казалось, успел выплакать все слезы, но теперь они полились снова – от облегчения и отчаяния.

– А где дедушка? – трясущимися губами и почему-то совсем не своим голосом спросила бабушка.

В детском саду ей сказали, что его уже забрали. Кажется, дедушка. Сева не мог ответить, почему он ушел и почему не вернулся в сад, не найдя бабушку. Все случилось в каком-то странном полусне, и не сам он, казалось, управлял своими действиями и принимал решения. Пока он бежал из сада, все сделанные им выводы казались ему логичными, а поступки – правильными. Теперь он жалел и ругал себя одновременно. Но больше жалел.