Мать была в тюрьме, а отец нас бросил, и нам с сестрой пришлось задуматься о хлебе насущном в самом юном возрасте. Моя сестра, бедняжка, никогда не отличалась сообразительностью, поэтому мне пришлось взять заботу о ней на себя. Я объяснил ей, как заработать немного денег, и сам нашел ей первых клиентов, хотя ей к тому времени было уже девять лет, а мне всего четыре. В одиннадцать лет, устав от преследований со стороны опекунского совета, переболев венерической болезнью и придя к твердому убеждению, что не должен зарывать в землю отпущенные мне таланты, я решил стать послушником в одном из монастырей.

Далекий гудок прервал мои излияния и вернул меня к действительности.

— Это поезд?

— Товарняк. А что?

— Я должен идти. Больше всего на свете мне сейчас хочется поболтать с тобой еще хотя бы немного, — в эти слова я вложил всю искренность, какую еще не растратил с тех времен, когда я уверял потенциальных клиентов сестры, что у меня есть для них ну просто персик в сиропе, — но нельзя терять ни минуты. Благодаря тебе я распутал дело, которое привело меня сюда. Осталось выяснить лишь несколько деталей, чтобы удостовериться в правильности моих предположений. Если все получится, то уже сегодня вечером я смогу доказать всем, что ты невиновна, а через несколько дней ты будешь почетной гостьей на свадьбе Исабель. А виновные, разумеется, окажутся там, где им и положено находиться. Хотя, если честно, я точно не знаю, где это. Ты мне веришь?

Я ждал, что она радостно воскликнет: „Да!“ — но девушка молчала.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил я.

— Ты не говорил, что Исабель выходит замуж.

— Я еще многого тебе не рассказал, но завтра я вернусь, и уже ничто не сможет прервать нашу беседу.

Она не ответила, но я подумал, что она просто не может сладить с переполняющими ее чувствами, и с бьющимся от счастья сердцем бросился что было сил к станции.

Я едва успел вскочить в последний вагон длинного грохочущего товарного поезда, локомотив которого уже почти скрылся среди окружавших селение гор. Покрывавшая горы зелень приобрела в первых утренних лучах солнца тот цвет, какой бывает у одного драгоценного камня, название которого я всегда путаю с названием одного известного моющего средства.

Мне попался вагон, груженный свежей рыбой. Ее солоноватый запах навевал мечты об иных, счастливых краях и о другой, счастливой жизни. И, как всегда, поддавшись сладким грезам, я начал замечать вокруг добрые приметы: чистое небо, свежий ветерок, глаза рыб, самое имя Мерседес — одновременно имя покровительницы Барселоны и один из символов тевтонской автомобильной промышленности. Но я понимал, что мне не стоит обольщаться, потому что, как только доброе имя Мерседес будет восстановлено, она забудет обо мне и больше знать меня не захочет. Мы слишком разные. Я даже подумал: а не прекратить ли мне свое расследование — ведь, пока она томится в ссылке, а я владею ее тайной, она, что называется, у меня в руках. Но, как я уже говорил, я теперь совсем не тот, что раньше, а потому отогнал от себя подобные мысли и не поддался соблазну (хотя где-то в глубине души все же надеялся, что за доброе дело мне воздастся на этом свете, а не на том, про который я ничего не знаю и знать не хочу).

Поезд шел и шел, дорога казалась бесконечной. Солнце стояло уже высоко, в вагоне было ужасно жарко, и рыба, судя по запаху, начала портиться. Я принялся выбрасывать те рыбины, которые, как мне казалось, особенно воняли, но после того как вагон опустел наполовину, обнаружил, что вся моя одежда (да и все тело) насквозь пропиталась отвратительным запахом гниющей рыбы. Бороться дальше было бесполезно. Я улегся в углу и все оставшееся время путешествия строил планы, разрабатывал проекты, разгадывал загадки и раскрывал заговоры, жертвой которых оказалась, по моему мнению, женщина, при звуках имени которой начинало сильнее биться мое сердце. И все же будущее не представлялось мне безоблачным. Даже если мне удастся быстро раскрыть дело об исчезнувшей девочке и доказать невиновность Мерседес, останется еще швед, убийство которого полиция приписывает мне. Предположим даже, что эту историю мне тоже удастся распутать, говорил я себе, но что дальше? За плечами у меня никакого опыта (если не считать тюрьмы и психушки). Нет ни знаний, ни профессии, которая могла бы обеспечить мне доход, необходимый для создания семейного очага. Я уже не раз слышал, что за аренду квартиры нужно платить огромные деньги, а стоимость потребительской корзины взлетает со скоростью ракеты. И на что мне надеяться? Нет, и думать нечего. Воздушные замки рассыпались, мечты развеялись как дым.

Лишь после полудня товарняк дотащился до Барселоны. Я выбрался из вагона и спрятался между колесами пассажирского поезда, однако вскоре был вынужден покинуть свое убежище: пронзительный свисток предупредил, что поезд сейчас тронется.

Оказавшись наконец на улице, я поспешил туда, куда рано или поздно отправляется всякий следователь и сыщик: в Департамент регистрации собственности, расположенный в тихом залитом солнцем особнячке на улице Дипутасьон. Я появился там за несколько минут до конца рабочего дня. На ходу придумав какой-то невразумительный предлог, я все же получил разрешение „покончить с одним важным делом“. Исходивший от меня запах рыбы вскоре заполнил все помещение, распугав немногих еще остававшихся там посетителей — в основном амбициозных молодых людей, занятых поисками свободных земельных участков, которые можно выгодно перепродать, — так что я смог спокойно порыться в архивах. Вскоре я нашел то, что искал. Мои подозрения подтвердились: участок со зданиями, в которых теперь располагается школа монахинь-лазаристок, с тысяча девятьсот пятьдесят восьмого по тысяча девятьсот семьдесят первый год принадлежал дону Мануэлю Пераплане, каковой приобрел его за сущие гроши у некоего Висенсо Гермафродито Хальфманна и позднее продал монахиням за неслыханную сумму. Хальфманн — антиквар, уроженец Панамы — в Барселоне проживал с тысяча девятьсот семнадцатого года, в том же семнадцатом году купил данный участок (тогда еще не освоенный) и застроил его. Я не сомневался, что Хальфманн вместе со зданиями, в которых ныне размещается школа, выстроил еще по меньшей мере одно здание в относительной близости и решил соединить — уже не важно, для чего именно — эти строения между собой с помощью подземного туннеля, что начинался в часовне под фальшивой могильной плитой. Возможно, Пераплана обнаружил этот туннель и использовал его для каких-то своих грязных целей. Но зачем Пераплана продал участок монахиням, если в тысяча девятьсот семьдесят первом году он еще пользовался туннелем, и куда этот туннель ведет? Я попытался выяснить, какой еще недвижимостью владели Пераплана или вышеупомянутый Хальфманн, но материалы а архивах были сгруппированы по земельным участкам, а не по именам владельцев, так что у меня ничего не вышло. Оставалось одно: поговорить с самим сеньором Перапланой. И я направился к нему, прекрасно сознавая, чем это может для меня закончиться.

Когда я добрался до особняка семейства Пераплана, то обнаружил неожиданное препятствие: перед парадным входом толпилось довольно много людей. Они, похоже, чего-то ждали. Среди собравшихся были и несколько служанок из тех, с кем я любезничал, выпытывая нужные мне сведения, накануне, из чего я сделал вывод, что свадьба, о которой мне говорили и которая должна была, по моим расчетам, состояться через несколько дней, происходит сейчас — наверное, имелись причины для спешки. В газетном киоске поблизости я разжился журналом, чтобы было чем закрывать лицо, и смешался с толпой — ждать, пока появится свадебный кортеж, и лихорадочно перебирать в голове способы проникнуть в автомобиль, который повезет невесту и ее отца. Если я не ошибаюсь, и на свадебную церемонию невеста едет в одном автомобиле с отцом. Задача почти невыполнимая, но попытаться придется, иначе новобрачные укатят на Майорку или куда еще там ездят богатенькие на медовый месяц и я не смогу закончить расследование в отведенное мне время.