Мы с Ритой не танцевали – жрали друг-друга глазами. Прижимались вплотную, дышали рот в рот, замирая на миллиметре от сладости. Мы воспевали в танце мазохизм недозволенности, легкости, податливости: запрещали друг другу разрешенное яблоко! И это было так сладко! И это было так глупо! Да, так бывает, когда два тела мечтают стать единым целым, но чего-то стыдятся.

И вдруг все закончилось.

– Подожди! – она отстранилась.

– Что не так?

– Все так. Надо кое-что решить.

– Ты чего? Подожди…

– Отдай мне тетрадь!

Вдруг пропала музыка в ресторане, зыркнул недобро пробегающий мимо официант, вернулась тягучая нуга в атмосферу.

Исчезла волнующая грязь танца – глаза Риты посерели, в невидимый и негаданный момент обросли броней. Словно и не было секунду назад электрического тока.

– Зачем? – я удивлялся и еще не понимал.

– За шкафом, – Рита улыбнулась. – Пойми, наша встреча не случайна. Видно, звезды так решили. А против них не попрешь.

Она помолчала и продолжила:

– Губа твой друг?

– Нет.

– Так отпусти его. И отпусти меня.

Мы смотрели глаза в глаза – столкнулись два непонимания. Без подрагивания ресниц, без набухших слез: просто два человека смотрят друг на друга. Без любви, без ненависти – просто. Так в метро ловишь усталые глаза незнакомой девушки, решаешь не отводить взгляд, и она решает так же. И как обреченные смотрите друг на друга.

– Есть книги, которые не должны быть написаны, – Рита первая не выдержала молчания. – И не потому, что они написаны плохо, нет. Они могут быть написаны очень даже хорошо. Даже талантливо могут быть написаны… Черт! Их просто нельзя читать. Ты же писатель! Ты слушай меня, слушай! Ведь бывало у тебя, когда книга выходит из-под контроля. Замыслил одно, а с какой-то строчки все ползет совершенно в другую сторону. Ты пишешь, а от тебя ничего уже не зависит. Бывало? Вижу, что бывало! Ты вроде и не хочешь сюжет уводить, а он сам выбирает свою лазейку. Силой его не выпрямить – иначе фальшь высвечивается за каждой строчкой, – а не остановиться! Ну что, разве скажешь своим пальцам «тпру»? Разве отрубишь их? А внутри тебя все с ума сходит, все противится, отмахивается бровями и ресницами.

Рита говорила спокойно, не повышая голоса. Просто глядела в глаза, выедая через них мой нерв. И через них случайность встречи оказывалась неслучайной. И ресторан, и всё, всё…

– Просто нельзя писать без ответственности. Жизнь, дети, семья – это одна схема. Но отвечать-то не перед ними придется.

– А перед кем?

Рита вдруг откинулась назад всей спиной и захохотала:

– А ни перед кем! – и, продолжая смеяться, добавила: – Вот передо мной хотя бы, мало, что ли?

Стало по-настоящему неспокойно. Оттого, что посетителей в ресторане не осталось, хмель осадил мозги, поролон набухал в икрах и предплечьях. И еще захотелось поцеловать эту женщину легким касанием губ.

Рита словно почувствовала мое состояние, плечи ее расслабились, мешки под глазами потеплели. Она придвинулась плотно-плотно, лизнула наросшую щетиной щеку и зашептала в ухо:

– Перед Ямой отвечать придется! Перед самым ее дном!

После этих слов я отстранился от нее, заглянул в глаза… Они засветились ненатуральным малиновым светом. И я запаниковал.

Рита еще протягивала ко мне руки, что-то говорила, но я уже начал пятиться к выходу из кабака. Нет, я успел добежать до столика, успел схватить в охапку пальто и свой коричневый портфель…

Вы когда-нибудь бежали в страхе по знакомому, но забытому городу? Не разбирая улиц, ларьков, спешащих навстречу прохожих? А? Никогда? Огни слепят со всех сторон: машины, вывески, фонари… Господи, так много темных углов, а спрятаться негде! Тебе в мозг с двух сторон воткнули два ржавых штыря, провернули, да не убили. А-а-а-а!.. И ты летишь, мудацкий корень, ног не чуешь… И готов подавиться собственной слюной… Готов…

Я не помню, как оказался дома. Процесса не помню, электрички не помню, дороги не помню.

Я разлепил ресницы, и день упал на меня, ударил по голове. Разбудил червей в голове, и те сразу же закопошились, заелозили. Набух язык во рту. Слиплись губы.

И вдруг огрело обухом: Рита! Я, не поднимаясь с кровати, поднял с пола джинсы, слабой рукой достал телефон из кармана… Звонить можно было только Лившицу.

– Алло, Саня? Здорово!

– Здорово!

– Ты… как?

– Нормально, страдаю потихоньку.

– Слушай, нет номера Риты Апух?

В трубке помолчали.

– Алло…

– Да, я здесь!

– Ну Ритку помнишь? – мой голос захрипел.

– Я-то помню. Ты чего, бухаешь?

– В смысле?

– В смысле – сколько выпил вчера?

– Иди ты к черту! Номер есть?

В трубке опять помолчали. А потом Лившиц напряженно ответил:

– Рита умерла через два года после твоего отъезда. Выкидыш или сложные роды, что-то в этом роде…Странно, что ты не знал.

Я вдруг устал после этих слов. Даже сглатывать сил не было. Но для верности:

– Я же вчера ее… На похоронах Губы…

Лившиц устало выдохнул:

– Иди проспись.

В трубке ощетинились гудки.

А я знал: так не бывает! Так не может быть!

И сразу же спасительная мысль: тетрадь!

Я с: полз с кровати, дошел до портфеля, пытаясь не обращать внимания на дикую боль в голове после каждого шага, достал тетрадь… Старые поветшалые страницы, ворсистая обложка… Но ведь тетрадь-то есть! Есть! Существует!

Я перевернул страницу и прочитал первую строчку: «Урсула Коудурьер купила новое платье. Ты видел? – спросила Мерседес…»

Дочитав, я отложил тетрадь, прикрыл глаза. Дико захотелось опохмелиться.

Прошло два месяца. Ровно два месяца, и ни днем меньше. Шел дождь. Габо стоял у окна и боролся взглядом со своим отражением; жирные капли чертили на нем борозды, и казалось, не оптическая иллюзия – лицо вздулось, пузырится и слезоточит.

Мерседес стояла у кухонного стола и нарезала мясо тонкими ломтиками, аккуратно срезая бугорки сухожилий. Закипела вода в кастрюле на плите, и женщина осторожно опустила в нее тяжелую говяжью кость и мясные обрезки. Во вторую кастрюлю высыпала остатки риса, тщательно вытряхивая холщовый мешок, чтобы ни зернышка не пропало. Посолила воду и улыбнулась: соли оставалось много, на год вперед.