Купили ее дешево, не торгуясь. Продавал то ли отец, то ли дядя, грустный и спившийся.

– Она не совсем идиотка, все понимает, читать умеет немного… Вы там с ней… – он не договорил, сглотнул и отвернулся.

– Не ссы, все пучком, – ответил крепыш.

Ящик водки поставили у печи. Васька не выла, не упиралась, покорно села в машину. То ли дядя, то ли отец вышел было в сени проводить, но потом махнул рукой, вернулся в дом.

«Газель» долго ехала по шоссе, затем по вечернему городу, петляла, поворачивала. Мускулистый парень больше не заговаривал с Васькой, играл в какую-то игру на мобильном. Остановилась машина в промзоне, возле длинного ряда кооперативных гаражей. Один из них был приоткрыт, из дыры вываливался свет, покрывая грязной позолотой мартовскую слякоть.

Водитель опустил боковое стекло:

– Принимайте.

Из гаража вышел щуплый мужик. Цепко глянул сначала на водителя, потом на Ваську, произнес:

– Звездец-холодец.

– То, что надо, – причмокнул водитель.

– Куда ее?

– Пусть потусуется пару дней, привыкнет. Потом «мадонной» будет, на синей ветке. Между «Фрунзенской» и «Удельной».

– Там цыгане работают.

– Ничего, решим.

Мужик сомневался, суетливо закурил.

– Ты определи ее пока, – продолжил водитель, – накорми там, объясни. С народом познакомь.

– Ага… звездец-холодец.

– Не нравится что?

– У нас мир с цыганами…

– Я сказал – решим.

Оба помолчали. Мужик мялся.

– Еще что-то?

– Ей «реквизит» нужен.

– Будет ей «реквизит».

Водитель сплюнул, поднял стекло и уехал. Мужик поманил Ваську пальцем:

– Меня зовут Колян. Жить будешь в Берлоге. Делать будешь, что я скажу. Поняла?

– Ась?

Колян отвесил ей ленивую пощечину.

– Поняла.

Берлога – это три стоящих вплотную гаража с выдолбленным внутренним проходом. Вдоль стен стоят кровати, инвалидные коляски, деревянные каталки. В каждом – газовая буржуйка. В крайнем гараже оборудована кухня: столы, раковина, газовая плита. Там же в углу стоит синяя кабинка биотуалета. Лампочки светят тускло и настороженно. Кровати пусты – после работы люди сидят на кухне, пьют водку, играют в карты, смотрят телевизор. Калеки в военной форме без рук, без ног; один горбун; старушка с пустым лицом сидит в углу, смотрит в одну точку и беззвучно шевелит влажным ртом.

Колян подошел к плите, по-хозяйски снял крышку с кастрюли, навалил полную тарелку макарон, скупо выдавил майонез из пакета, кинул сморщенную сосиску.

– Ешь.

Васька с жадностью набросилась на еду. В гараже замолчали, с любопытством уставились на новенькую.

– «Мадонна»? – махнул обрубком «ветеран».

Колян кивнул.

– Давать будет? – калека осклабился.

– Не знаю, сам проверяй, – Колян отвернулся.

Девушка заулыбалась с полным ртом, роняя куски макарон на пол.

«Ветеран» приковылял к ней в первую же ночь, завалился на койку, прижал Ваську к стене, зашептал в ухо жарко и тяжело:

– Давай, давай, сама… Тяжело же с одной рукой…

Два дня пролетели незаметно. С утра людей забирала та же «газель», отвозила к метро. Вечером привозила обратно. Колян объяснил Ваське ее работу – все было понятно, ничего сложного. Ночью к ней ходили «ветераны». По очереди. Васька никому не отказывала. Ей нравилась в Берлоге.

«Ветеранов» было четверо: Медный, Грым, Поплавок и Сергей. Самым нелюдимым был Сергей, сухопарый мужик за сорок. Его так и называли по имени, без кличек, без сокращений и приблатненности. Просто Сергей. Он был похож на человека, сидящего под непрекращающимся дождем. Сидит он день, год, вечность; мокнет, но не может уйти. Еще он был единственным настоящим ветераном. В августе 1991-го ему, молодому лейтенанту, командиру экипажа танка Т-80, пожимал руку Ельцин, взбираясь на нагретую солнцем броню. Сергей запомнил это рукопожатие: крепкое, рабоче-крестьянское. Новый вождь громогласно вещал о свободе и демократии, и люди на площади внимали каждому его слову, и сам Сергей вслушивался со страхом и восторгом. На следующий день ГКЧП отозвал войска из столицы. Через четыре года танк Сергея подорвался на мине по дороге к поселку Ца-Ведено. Осколки разрезали днище, искромсали все внутри, отсекли обе ноги и руку. Ни царапины не было на правой, той самой, что пожимал Ельцин.

Раз в месяц у Сергея начинался припадок. Он орал, бился в истерике, пытаясь ударить, укусить любого, кто подвернется, до кого хватит сил дотянуться. В такой день Колян привязывал его к кровати, колол лошадиную дозу успокоительного. Сергей тревожно засыпал до утра.

Медный попал под поезд по пьяни. Отсекло ногу и руку с левой стороны. Это он распечатал Ваську в первую ночь. Грыму отрубили руку в тюрьме за воровство. Поплавок провалился под лед на зимней рыбалке. Весь день полз до поселка. Почерневшие ноги ампутировали. Эти трое были на одно лицо: мягкое, вялое, лоснящееся от пьянства. Их жизни были взяты у черта в кредит, и люди просто платили по счету. С процентами.

Горбуна звали Алик. Самый юный, маленький и вертлявый. Что-то кошачье было в его круглом лице. В Берлоге за ним закрепилась роль шута. «Ветераны» стебали его, но как-то беззлобно, по-отечески. Да он и сам принимал правила спонтанной игры.

– Алик, не сутулься, – начинал Грым.

– Отвянь.

– Квазимода ты гребаная…

– Усохни, калеч! – огрызался он ломающимся голосом.

– А теперь Горбатый. Я сказал, Горбатый…

Старуха являлась элементом мебели. Каждый вечер она сидела на одном месте, уставившись в стену. Ее никто не трогал. Она ни с кем не заговаривала. Ей было вечно холодно, она заворачивалась в ворох свитеров и беззвучно шептала, шептала… И никто не понимал, ворожит она или проклинает, предсказывает или заговаривается в сумасшедшем бреду.

Про Коляна вообще никто ничего не знал. Иногда он пропадал на несколько дней, вместо него оставался крепыш с поросячьими глазками, тот самый, что ехал вместе с Васькой в «газели». Колян был мамкой, отцом и Богом. Пересчитывал выручку, готовил еду, ходил в магазин, опорожнял бак в сортире, заливал туда новую жидкость, раз в неделю отвозил людей в баню. Казалось, он был всегда: порождение Берлоги, ее любимый сын. Не будет его – и Берлога умрет, провалится потолок, рухнут стены, земля разверзнется и проглотит это королевство кривых.

Водитель никогда не заходил в Берлогу. Даже из машины не выходил. А спроси любого, как он выглядит, никто не сказал бы ничего внятного. Внешность его расплывалась, не утрамбовывалась в памяти. Он был призраком, приезжающим по расписанию.