– Что?

– Что ты меня любишь! Сейчас же, слышишь! Клянись! – Громол отстранился, он тяжело дышал, глаза безумно сверкали.

– Люблю, – пролепетал Юлий.

– Нет, не так, я требую клятвы!

Но Юлий молчал, не желая поддаваться насилию. И скоро Громол почувствовал, что братишка «уперся», теперь уж с ним ничего нельзя было сделать. Громол слишком хорошо это знал: уперся, значит уперся. Он не стал продолжать, а поскучнел лицом и когда миновалась лихорадка, особенно явственно проступили признаки болезненного истощения: запали щеки. С острым уколом жалости Юлий приметил сизые тени под глазами, напоминавшие даже синяки.

– Ну, так чего ты притащился? – враждебно осведомился Громол.

То, с чем Юлий «притащился», казалось ему уже не столь важным, как синяки под глазами брата, но он не решился спрашивать о важном, очень хорошо, по старому опыту зная, что нарвется на грубость.

– Я ведь возле Блудницы живу, – начал Юлий.

– Ну? – несколько насторожился Громол, потянул смятое покрывало на колени. Юлий опустил глаза: тяжело было видеть это измученное и словно чужое лицо.

– Окна там всегда закрыты, столько лет. Ставнями закрыты.

– Ну.

– Ну так там теперь кто-то поселился – честное слово. Там кто-то теперь живет… по ночам то есть. А не днем.

– Почему ты думаешь?

Юлий рассказал почему. Громол слушал молча и ни разу не перебил, лицо его потемнело еще больше.

– Это очень важно, – сказал он, наконец, и Юлий сразу почувствовал облегчение оттого, что тайна его была признана.

– Ты кому говорил? – спросил еще Громол, раздумывая.

– Никому.

– Ну и молодец. Не стоит, никому не говори. Вот что: я сам Блудницей займусь… Вместе с тобой, – поправился он, приметив, как обеспокоено ерзнул Юлий. Он опустил глаза, провел пальцем по полуоткрытым губам.

– Вот что… Я достану ключ, без огласки, и мы с тобой вдвоем…

«Вдвоем!» – мысленно подпрыгнул Юлий.

– …Как-нибудь башню осмотрим. Ну, а там видно будет.

Конечно, Юлий согласился бы и с менее разумным замыслом, а против этого и вовсе нельзя было возразить.

– И вот что, Юлька, ты славный парнишка… И ты мой брат!

– Да.

– Ты княжич из рода Шереметов! Черт побери, Юлька, ты ведь Шеремет!

Юлий безмолвно согласился и с этим.

– Ты меня позоришь!

– М-да? – подавился Юлий.

– И я этого терпеть не намерен. Ты должен развлекаться. Всякий княжич из рода Шереметов, всякий Шеремет, черт побери, обязан развлекаться! Всякий человек в государстве имеет свои обязанности – обязанность князей развлекаться. Все государевы родственники, дальние свойственники – развлекаться. Кто не развлекается, внушает подозрения. Когда я возьму власть, издам указ, что все князья, княжата, княжичи, княгини и княжны, которые не развлекаются, будут лишены головы. Если ты не развлекаешься, на что тебе все это: глаза, уши, рот, язык?

– М-да, – пробормотал Юлий, не совсем твердо уверенный, что Громол шутит.

– Послезавтра, крайний срок, в пятницу я велю устроить для тебя праздник. Нарочно для тебя. Самое блестящее общество. Шеболова сына Зерзеня поставлю распорядителем.

– Да? – ужаснулся Юлий.

Возможно, он побледнел. Что-то такое изобразилось в его лице, что заставило Громола всмотреться особенно пристально.

– И только попробуй улизнуть! – проницательно заметил он.

Юлий молчал, не отрицая замысла.

– На десять дней, чтобы прочувствовал, чтобы проняло. В поле. Под шатрами, – безжалостно продолжал Громол, испытывая удовольствие от Юлиевых мучений. – Конница. Песельники. Пляски до утра. Веселье до упаду. Игрища. Лицедейство. Шуточное побоище в ближайшей деревне. Шуточные пожары. Шуточные похороны не шуточно пострадавших. Шуточное покаяние. Кощунство. Вот так: в довершение всего устроим для тебя какое никакое кощунство. На первый раз хватит и этого.

Юлий «уперся». Громол узнал это по выражению лица, отчужденному и замкнутому.

– Ну так что, будешь развлекаться? – спросил он, опять меняясь.

– Не буду, – отвечал Юлий, чтобы не вводить брата в заблуждение, и потупил взор, избегая всякого намека на вызов.

– Что же мне тебя на коленях просить?

Юлий молчал.

– Знаешь, как укрощают зверей царственной породы? – сказал Громол немного погодя.

Юлий молчал.

– Ну так узнаешь! – недобро пообещал Громол.

Юлий, устроившись на краешке кровати, не переменил положения и после того, как Громол его оставил и, выглянув в смежную комнату, где бездельничала придворная шатия, кликнул человека. Человек оказался длинным нескладным парнем с на удивление маленькой головой и несуразными конечностями. Смутно угадывая свое особенное предназначение, парень, выряженный, разумеется, в гимнастические штаны и курточку, неловко переминался и помаргивал, бесцельно трогал жалкие, обозначенные только темной полоской над губой усики.

– Где плеть, Ширяй? – резко спросил Громол, и Ширяй вздрогнул, словно взбодрился – искать.

Плеть валялась на виду и прежде еще, чем Ширяй успел в полной мере выказать свое усердие в поисках, Громол подобрал ее с ковра, крутанул, пробуя руку, и прищелкнул ременным хвостом по полу.

– Становись-ка ты, голубь, козлом! – велел он Ширяю без лишних предисловий.

Привычный к любым гимнастическим упражнениям, этого простого приглашения Ширяй все же не понял, уразуметь не мог, как это понимать – козлом. Большего Ширяй, впрочем, себе не позволял: только не понимать. Он глядел округлившимися глазами с такой тоской, словно спасение свое полагал лишь в одном: вымолить себе высочайшее дозволение не понимать и дальше. Теперь и всегда. До скончания века. Не понимать никогда, если будет на то дозволение. Однако Громол вовсе не обращал внимания на трепещущую в знак покорности жертву, он не сводил глаз с Юлия, а тот, не видя уже возможности уклониться от вызова, отвечал таким же неподвижным, немигающим взором. «Но-но, – говорил один, – осторожней!» – «Угу!» – преспокойно ответствовал другой. Так они препирались взглядами, а вслух, зловеще растягивая слова, Громол обращался к Ширяю:

– На колени-то встань, голубь, слышь! На колени!

Не смея уже отрицать, что положение тела «на колени» ему известно, Ширяй, страдальчески исказившись лицом, опустился на пол.

– Вперед-то нагнись! Плечики опусти. Руками упирайся, – понукал Громол, не оставляя взглядом Юлия.

Ширяй выполнил и это.

– Головку-то убери. Головку зачем подставлять?

Не в силах постичь последнего – зачем, в самом деле, подставлять головку? – Ширяй извернулся назад, на хозяина, от него единственно ожидая разрешения своих недоумений. Головку же не убирал и не отворачивался, в крайней растерянности решившись на этот отчаянный знак сопротивления.