что она все рассказывает Коженёвскому, поднося при этом кисть тыльной стороной ко лбу и откидывая голову назад. Тот понимает, что в опасности его честь и честь возлюбленной. Он вызывает Бланта на смертельный поединок. В тиши марсельской сиесты вдруг раздаются выстрелы. Коженёвский подносит руку к груди и говорит: «Умираю!» Однако, как можно догадаться, не умирает.

Ах, дорогой Конрад, как порывист ты был в юности… (Ты же не обижаешься, что я с тобой на ты, дорогой Конрад? В конце концов, мы ведь так близко знакомы, так хорошо знаем друг друга.) Позже ты сам оставишь письменное свидетельство о своих похождениях, о первом плавании в качестве средиземноморского контрабандиста на борту «Тремолино», о столкновении с береговым патрулем – контрабандистов сдали с потрохами – и о смерти предателя Чезаре от рук собственного дяди, не кого иного, как Доминика Червони, корсиканского Улисса. Но «письменное свидетельство» в этом случае – снисходительное и чересчур щедрое словосочетание, дорогой Конрад, потому что дело обстоит следующим образом: даже по прошествии стольких лет, которые всё превращают в правду, у меня не получается поверить ни единому твоему слову. Я не думаю, что ты присутствовал при том, как Червони убил своего племянника, швырнув его за борт, я не думаю, что племянник пошел ко дну Средиземного моря под тяжестью украденных им десяти тысяч франков. Давай признаем, дорогой Конрад, что ты мастерски умудрился переписать собственную жизнь: твоя безупречная ложь – а иногда и не безупречная – перекочевала в официальную биографию, и никто ни в чем не усомнился. Сколько раз ты рассказывал про свою дуэль, дорогой Конрад? Сколько раз поведал эту романтическую и слегка выхолощенную историю жене и детям? Джесси верила в нее до конца своих дней, так же, как и Борис и Джон Конрады, убежденные, что их отец был современным мушкетером: благородным, как Атос, обаятельным, как Портос, и набожным, как Арамис. Но правда разительно отличается от твоей версии, и она куда более прозаична. На груди у Конрада, господа присяжные читатели, действительно был шрам от пули, но этим сходства между конрадовской и настоящей реальностями исчерпываются. Как и во многих других случаях, настоящая реальность похоронена под палой листвой могучего писательского воображения. Господа присяжные читатели, я снова собираюсь поделиться противоречивой версией, разметать палую листву, внести раздор в мирный очаг продиктованных истин.

Юный Коженёвский. Я вижу его и хотел бы, чтобы читатели тоже увидели. На фотографиях той эпохи – безбородый молодой человек с гладкими волосами, длинными прямыми бровями, орехового цвета глазами; юноша, который смотрит на свои аристократические корни одновременно с гордостью и наигранным презрением; росту в нем метр семьдесят, но выглядит он ниже из-за несколько пришибленного вида. Видите, читатели: Коженёвский прежде всего – молодой мужчина, утративший ориентиры, но не только их. Он также утратил доверие к людям и все свои деньги, поставив на сомнительную лошадь контрабанды. Капитан Дютой обманул его: прикарманил денежки и уехал в Буэнос-Айрес. Видите его, читатели? Совершенно потерянный Коженёвский блуждает по марсельскому порту с абсцессом в анусе и без единой монеты за душой. Мир, думает Коженёвский, стал каким-то сложным, а все из-за денег. Он рассорился с месье Делестаном, и на судах его компании ему больше не ходить. Все пути словно закрываются перед ним. Коженёвский думает – надо думать, что думает, – о своем дяде Тадеуше, который содержит его с тех пор, как он уехал из Польши. Дядя Тадеуш пишет регулярно, и эти письма должны бы приносить радость (память о родине и все в таком духе), но на самом деле они Коженёвского мучают. Каждое письмо – суд, после каждого прочтения Коженёвского признают виновным и приговаривают. «Своими выходками ты за два года истратил трехгодичное содержание, – пишет дядя. – Если моей помощи тебе не хватает, заработай сам. Если не можешь заработать, довольствуйся тем, что дает тебе чужой труд, покуда не заместишь его собственным». Из-за дяди Тадеуша он чувствует себя никчемным, инфантильным, безответственным. Внезапно дядя Тадеуш начинает воплощать все, что в Польше есть отвратительного, каждое ограничение, каждый запрет из тех, что заставили его бежать. «С надеждой, что подобные неприятности ты доставляешь мне в первый и последний раз, посылаю тебе свое благословение и объятие». В первый раз, думает Коженёвский, в последний раз. В первый. В последний.

В свои двадцать Коженёвский хорошо узнал, каково это – увязнуть в долгах по уши. Ожидая доходов от контрабанды, он жил на чужие деньги и на них же купил все необходимое для плавания, которое так и не состоялось. И тогда-то он решил в последний раз – первый, последний – обратиться к своему другу Рихарду Фехту. Он берет взаймы восемьсот франков и отправляется в Вильфранш-сюр-Мер, намереваясь присоединиться к стоящей там американской эскадре. Дальше все происходит стремительно – как будет происходить в голове Коженёвского/Конрада на протяжении всей жизни. На американских кораблях вакансий нет: Коженёвскому, гражданину Польши без каких-либо военных документов, без постоянного места службы, без рекомендаций относительно поведения, без свидетельств о его способностях к палубной работе, отказывают. Весь род Коженёвских отличается порывистым, страстным, импульсивным нравом: Аполлона, отца Юзефа, судили по делу о заговоре против Российской империи и неоднократных мятежах, он рисковал жизнью ради патриотических идеалов. Но юный отчаявшийся моряк не думает о нем, когда на попутном экипаже попадает в Монте-Карло, где поставит на кон свою жизнь – ради идеалов куда менее благородных. Коженёвский закрывает глаза, а когда открывает, оказывается, что он стоит у рулетки. «Добро пожаловать в Рулетенбург», – иронически думает он. Он не помнит, где прежде слышал это название, часть шифра, по которому узнают друг друга закоренелые игроки. Но и не силится вспомнить, поскольку сосредоточен на другом: шарик начал вращаться.

Коженёвский достает деньги, все свои деньги. Потом передвигает фишки по мягкой поверхности стола; фишки удобно ложатся на черный ромб. Раздается возглас: «Les jeux sont faits»[23]. И, пока крутится рулетка, а по ней бегает черный, как и ромб под фишками, шарик, Коженёвский неожиданно для себя вспоминает чужие, невесть откуда взявшиеся слова.

Точнее, не так. Он не вспоминает: слова наводнили его, взяли штурмом. Это слова на русском языке – языке империи, убившей его отца. Откуда они взялись? Кто говорит? К кому обращается? «Если начать осторожно… – произносит новый таинственный голос у него в голове. – И неужели, неужели уж я такой малый ребенок! Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек?» Рулетка крутится, цвета сливаются, но в голове у Коженёвского не смолкает настойчивый голос.