– Все цело. Я только переложила на другое место. И выбросила кое-какое старье.

– Где плошка с песком, которая стояла у мамы на кофейном столике? – Папа бросился к отдраенному до блеска кофейному столику. – Где она?! Этот песок мама набрала в наш медовый месяц. И привезла в пластиковом пакете из самого Орегона!

– Там, на рабочем столе, – прошептала я, махнув рукой в сторону кухни. – Я не знала, куда его девать.

Папа скрылся на кухне и через секунду вернулся, сжимая в руках плошку с песком.

– Поставь на место! – яростно приказал папа. Я еще никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном. И так хлопнул плошкой о столик, что я подумала: сейчас стекло треснет.

– Я просто хотела…

– Стереть все воспоминания о своей матери? – резко перебил он меня. – Оглянись! Как будто ее здесь никогда и не было. А ты знаешь, зачем она развернула тахту именно под таким углом? Чтобы можно было смотреть телевизор лежа. А почему не любила открывать окна? Чтобы никто не лез в нашу жизнь!

Папа пересек комнату и со стуком захлопнул окно.

Я потрясенно молчала. Отец прежде никогда не кричал на меня. И его крик почему-то подействовал на меня совсем не так, как материна ругань. Может, мне до смерти надоело, что на меня орут. А может, чувствовала свою правоту после того, как целую вечность расчищала свой дом и свою душу. Так или иначе, когда папа повысил голос, я ответила тем же.

– Я все руки себе стерла, убираясь! – завопила я. – Это не дом, а свинарник!

Папа опешил, но не отступил, наоборот – поддал газу:

– Убирай, сколько хочешь, но вещи матери трогать не смей! Надо же иметь хоть каплю уважения.

– Уважения? – задохнулась я. – Я? Я должна ее уважать?

– Разумеется! Она твоя мать.

– Плохая мать!

Я уже рыдала. Не от обиды – от злости. Меня трясло. Столько лет терпеть издевательства и оскорбления! Разве это справедливо?

– Что ты себе позволяешь! Как у тебя язык поворачивается?!

– Пап, она ведь мучила меня. Сам знаешь.

Он покачал головой:

– Все матери и дочери ссорятся.

– Но не так, как мы.

– Твоя мать была удивительной женщиной.

– Алкоголичкой она была!

На самом деле я не очень понимала, что означает это слово. На похоронах услышала. Его часто повторяли вполголоса. А еще говорили, мама была «пьяной вдрызг», когда погибла, но папа не разрешил проводить какую-то «токсикологическую экспертизу». Непонятные слова плавали вокруг меня, словно обломки кораблекрушения, но по ним я худо-бедно могла догадаться о самом корабле.

Папа, должно быть, почувствовал мою неуверенность.

– Сама не понимаешь, что болтаешь, – процедил он. – Маме пришлось многое пережить. Она много страдала. И никто не имеет права осуждать ее. Особенно ты.

– Да не осуждаю я ее! – крикнула я. – Но ты должен признать правду.

– Какую правду?

Такой простой вопрос, но до меня вдруг дошло: как бы я ни старалась, папа никогда не изменит своего мнения о маме. Ему почему-то обязательно нужно было выгораживать ее. Он не желал видеть грязи в нашей жизни. Даже приукрашивал прошлое.

Какую правду? До сих пор я считала, что правда только одна: моя мать – злобная, бессердечная женщина. Но папа любил ее, потому что… просто любил, и все.

– Ладно, забудь, – прошептала я, обошла его и убежала бы к себе, но отец схватил меня за руку:

– Изволь все вернуть на свои места. Чтобы было, как раньше.

– Хорошо.

– И вот еще что, Рэйчел…

Смотреть на него мне не хотелось, но ему непременно нужно было видеть мои глаза. Иначе он не стал бы продолжать.

– Что? – Я подняла на отца опухшие от слез глаза.

– Ты, конечно, не поверишь, но мать любила тебя.

Он был прав: я не поверила. А вот он, судя по всему, верил. Как такое могло быть? Мы смотрели на одну женщину, а видели двух разных.

Запирая за собой дверь, я впервые задумалась о том, что у каждого своя правда. Мать измывалась надо мной. Это правда. Мать любила меня. И это правда? Я, наверное, никогда не узнаю. Как не знаю, прощу ли я когда-нибудь папу за слепоту, за нежелание признать, что все свое детство я прожила в аду, который мать устроила и мне, и себе. В тот вечер между мной и папой пролегла трещина, которая с годами разводила нас все дальше. И в конце концов вытеснила его из моей жизни.

А может, это я выскользнула из его жизни.

Митч

24 декабря, три часа дня

Голова болит. Все ноет, ноет. Тупая боль зарождается в затылке, взбирается выше, разрастается и пульсирует в висках.

– Не хочу больше, – бормочет Митч.

Сидящий напротив него человек занес руку над разлинованным листом бумаги. Лист заполнен словами, выписанными старательно, с нажимом и наклоном. Умирающее искусство – каллиграфия. Теперь детей не учат чистописанию. Во всяком случае, Митч так думает. А у человека с четко вылепленным подбородком и изящными руками почерк красивый. Он, похоже, ждет от Митча каких-то слов, чтобы продолжить свою писанину. Кончик вечного пера замер над бумагой.

Ишь, уставился и ждет… Ну, чего ему надо?

– Ты рассказывал, как познакомился с Бев. Про обед… – Человек тянется к исписанному листу бумаги, лежащему в стороне, пробегает взглядом по строчкам. – Вот: «Она была самой красивой женщиной из всех, что я видел. Но она окружила себя стеной. У нее была репутация жесткой, даже жестокой женщины, но я знал: она что-то скрывает. Один раз взглянул и сразу понял, что она напугана. Я ее понимал. И любил. Что мне еще оставалось?»

Митч молча смотрит на мужчину.

– А ты поэт. – Незнакомец разглаживает страницу. – Прямо человек эпохи Возрождения.

– Понятия не имею, о чем это вы.

Митч смущен, рассержен. Глубоко в душе, в темном хаосе неразрешенных проблем закипает гнев. Как, спрашивается, на такое реагировать? Непонятно. И с какой стати этот человек взирает на него со смесью грусти и жалости?

– Ладно, ничего. – Незнакомец берет тоненькую стопку бумаги, постукав по столу, выравнивает края. Затем складывает пополам и засовывает в конверт. Запечатывает. Подписывает.

– Что это? – ворчливо спрашивает Митч.

– Письмо.

– Кому?

– Тому, кто, надеюсь, оценит его по достоинству.

«Как бы не так. Люди никогда не ценят того, что имеют. Спохватятся потом, да поздно уже», – думает Митч. Он выбирается из-за стола. Хочется убраться куда-нибудь подальше от этого человека. Какие-то общие воспоминания связывают их. Что-то недосказанное. Митч пытается ухватить его, разгадать, но оно утекает, словно вода меж пальцев. Выматывает. Пропади он пропадом, этот господин, со своей каллиграфией.