– Почему?

Я терла лоб, подыскивая слова. Как объяснить, что Сайрус запретил мне встречаться с родным отцом? Он называл папу быдлом, голодранцем, с которым у Прайсов не может быть ничего общего. А я была наивна и с готовностью верила каждому слову своего новоявленного возлюбленного. Теперь-то я со стыдом вспоминаю об этом – как можно было принять за чистую монету грязные измышления Сайруса о моей семье? И как признаться в этом дочери?

– Почему мне нельзя к дедушке? – гнула свое Лили. – Ты сама спросила. А я и говорю: поедем к дедушке, тогда мне будет хорошо. Хочу к дедушке!

– Я не дедушку имела в виду, когда спрашивала, а твоего папу.

– А папа тут при чем? – удивилась Лили.

– При всем! – Я раздраженно всплеснула руками. – Я из сил выбиваюсь, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе жилось лучше, чем мне в твои годы. Но я же не волшебница, я не могу быть тебе папой.

– И дедушкой не можешь быть!

Я зажмурилась, застонала:

– Отлично! Твоя правда. И дедушкой не могу быть.

Лили надолго замолкла, потом повозилась на кровати и затихла. Я открыла глаза. Лили лежала на спине, уставившись в потолок.

– Наверное, тебе надо перестать выбиваться из сил, – проговорила она. – И не стараться быть всеми сразу.

– А по-моему, идеально налаженная жизнь – это счастливая жизнь.

– Идеальной жизни не бывает, – глубокомысленно изрекла Лили.

– Я и не знала. – Откинувшись на свою подушку, я повернулась лицом к дочери: – Я тебя подвела, да? И в один прекрасный день все это всплывет на консультации у психолога?

Лили фыркнула:

– Уж будь уверена! Только ничего ты меня не подвела. Просто мне нужно то же, что и всегда: правда. Я пойму, мам.

– Ты ее получила. Воз и маленькую тележку правды. Пакость, верно?

– Да, иногда.

– И ты хочешь еще?

– Хочу. – Лили положила руки под щеку, не сводя с меня глаз. – Я не боюсь. И потом, меня Бог бережет. Можешь не волноваться.

Я вскинула бровь. Однако мудрая у меня дочь. Удивительный ребенок.

– Откуда ты знаешь, что Бог тебя бережет?

– В псалмах так написано.

– С каких это пор ты читаешь псалмы?

Прайсы всегда были примерными прихожанами, но чтобы цитировать Святое Писание? Такого за нами не водилось.

– Сара читает нам молитвы перед репетицией живых картин. Вчера про это рассказывала. Это такой обет. Сара говорит, Бог мой заступник и спаситель.

– А мне казалось – я твой заступник.

Лили молчала.

– Ладно. – Я убрала прядь волос у нее со лба. – Я все поняла. Ты растешь. Ты сильная, и мудрая, и удивительная. И ты достаточно взрослая, чтобы знать, почему тебе нельзя к дедушке.

– Я взрослая?

– Да. Я думала, ты еще маленькая. Но похоже, ошибалась. И не только в этом.

* * *

Смерть матери оказалась ударом. И не только из-за своей внезапности. Во мне боролись самые разные чувства – горе, шок и еще кое-что, в чем не очень-то хотелось сознаваться: облегчение. После смерти матери сквозь тучу, всю жизнь висевшую надо мной, забрезжил какой-то свет. И хотя дом без нее опустел, помрачнел даже, но в тихих комнатах поселилось спокойствие. Такой вот побочный эффект.

Стояло лето, самая горячая пора для папы. Мне же заняться было абсолютно нечем, и после похорон Бев я несколько дней безвылазно проторчала у себя в комнате, единственном месте, где раньше чувствовала себя в безопасности и где теперь даже могла запереться. Кто запретит? Матери уже нет.

Не помню точно когда, но до меня вдруг дошло: а ведь сидеть в четырех стенах, да еще по собственной воле, совершенно необязательно. Можно пойти куда хочешь. Делать что хочешь. В четырнадцать лет от подобного открытия голова идет кругом.

Первая вылазка за пределы моей комнаты была недальней, но мир для меня перевернулся. Как-то раз я вошла в нашу допотопную гостиную, окинула взглядом царящий там пыльный беспорядок… Все выглядело ветхим, обтрепанным. Очертания предметов какие-то размытые. Я потерла глаза, поморгала – картина осталась прежней. По ковру, сплошь засыпанному крошками, я прошла к окну, отдернула тяжелые шторы. За окном сиял ослепительно яркий, словно отполированное стекло, день. Я даже зажмурилась.

Бев не любила открывать окна. Пришлось изрядно повозиться с проржавевшей щеколдой, пока она не поддалась со скрипучим вздохом. Я распахнула обе створки, и теплый сквозняк принялся хозяйничать в гостиной. Пробрался в каждую щель, выставляя напоказ все углы, забытые временем и матерью.

Остаток дня я драила гостиную. Налила в большое ведерко из-под мороженого теплой воды с мылом и дочиста отмыла стены. Выбила, вытерла и отволокла в столовую всю мебель, кроме тахты. Устала я до смерти, но была полна решимости. Когда комната опустела, я взялась за пылесос и не меньше часа чистила ковер, отскребла радиаторы и даже лопасти потолочного вентилятора не забыла. Потом принялась затаскивать мебель обратно. Только к вечеру я наконец остановилась и оглядела плоды своих трудов.

Гостиную было не узнать. Пыльное старье исчезло. Тяжелые гардины я сняла, оставив только легкую бамбуковую занавеску. И комната преобразилась. Новая комната в новом доме. В залитом солнцем пространстве не осталось и намека на мать. Как раз то, что нужно.

Отец вернулся еще засветло. Работы на стройплощадке было невпроворот, но после смерти Бев он из-за меня старался приходить пораньше. И мы в неловком молчании ужинали за большим столом в столовой. Каждый вечер кто-нибудь из прихожан нашей церкви приносил нам разную еду. Но будь то лазанья или тушеная курица, для меня все имело один вкус.

Я спокойно переносила довольно тоскливые вечера наедине с папой. Он возвращался усталый, сгорбленный, с набрякшими веками. И через силу поддерживал разговор. Но в тот день, когда я навела чистоту в гостиной, я ждала папу, сгорая от нетерпения. То-то он удивится и обрадуется, когда увидит! И наверняка поймет, что это означает, – что я готова жить дальше.

Вот и папина машина. Я спрыгнула с тахты, разгладила подушку, на которой сидела. Встала в самой середине комнаты, чтобы сразу увидеть папину реакцию, когда он поднимется по лестнице. Открылась и закрылась входная дверь. Звук тяжелых шагов. Я затаила дыхание.

Папа с лестничной площадки заглянул в гостиную и застыл.

– Что ты наделала! – Даже сквозь загар от всегдашней работы на солнце было видно, как побледнели его обветренные щеки.

– Я… я убралась, – пробормотала я. – И переставила все. Посмотри, нигде ни пятнышка.

Он, конечно, и сам все видел. Все было иначе. Абсолютно все.

– Что ты наделала! – повторил он, не слушая меня. – Где мамины журналы? Где наша семейная фотография?