Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вопль ужаса и отчаяния потряс темные, волглые стены темницы. Два охоронца, сидевшие по ту сторону решетки и игравшие в кости, вздрогнули и, повернув головы, уставились на узника. Тот захрипел и заворочался во сне.
– Вот орет, – тихо проговорил один ратник другому. – Ажно мороз по коже. Хотел бы я знать, что ему снится.
– На кой ляд?
– Да ни на кой. Просто интересно.
– Прогневишь волхвов, узнаешь.
– Не приведи Белобог! – Молодой ратник быстро обмахнул лицо охранным знаком. Затем снова угрюмо посмотрел на узника и недовольно проговорил: – До прихода волхвов еще два часа. Дай ему еще отвара, Миляй.
Второй ратник, пожилой, с иссеченным шрамами лицом, наморщил лоб и с сомнением проговорил:
– Не знаю, Кряж… Может, ему хватит? Гляди, как трясется. Откинет копыта, волхвы с нас три шкуры сдерут.
– А коли страхов накопится мало, так они все равно озлятся, – возразил молодой охоронец. – Помнишь, что было три дня назад, когда волхвы не насытились?
Пожилой Миляй слегка побледнел от неприятного и страшного воспоминания. Проронил сквозь зубы:
– Ладно. Дам ему еще отвара, но немного.
Он взял со стола крынку с темной жидкостью, поднялся с лавки и двинулся к узилищу, гремя по пути ключами.
Вскоре охоронец Миляй уже поил узника отваром, приподняв его голову, чтобы пролить поменьше. Кряж задумчиво посмотрел на длинные, грязные седые волосы узника и тихо спросил:
– Миляй, а сколько ему лет?
Охоронец пожал плечами:
– Не знаю.
– Должно быть, старик, – задумчиво проговорил молодой охоронец. – Волосы, вишь, совсем седые.
– Волосы седые, а кожа молодая. Гляди – морщин-то почти нет. Да и зубы еще крепкие. Лет тридцать, должно быть. Навряд больше.
– Надо же, – удивился Кряж. – А глянешь со стороны – совсем старик.
Миляй отнял от губ узника крынку и сказал:
– Это все сны. Тебя бы туда на три ночи, тоже бы поседел.
– Типун тебе на язык, Миляй! – воскликнул Кряж и обмахнул себя охранным знаком.
Пожилой Миляй засмеялся. Проверил, крепки ли на руках и ногах узника оковы, а затем вышел из клетки.
Прошло немного времени, и узник вновь заметался во сне.
– Началось, – с придыханием проговорил Кряж. – Никак не могу привыкнуть к тому, как это у них начинается. Ты только посмотри на него, Миляй. Сам лежит на топчане, а душа его уже далече.
– Незачем тебе об этом думать, Кряж, – сухо посоветовал пожилой охоронец. – Лучше бери кости, и продолжим игру. Мне еще нужно отыграть у тебя свою фибулу.
– Отыграешь, как же! – усмехнулся Кряж. – Скорей проиграешь вторую!
Идти по ночному лесу – дело неприятное, жутковатое и очень опасное.
Коней у Лесаны и Хлопуши больше не было. Лесана поступила с ними странно и жутко. Сперва дунула им в морды какой-то перетертой травкой. Кони сразу закачались, а потом опустились на колени, постояли так чуток да и завалились набок. Хлопуша было испугался, но Лесана успокоила его, объяснив, что кони просто уснули.
После этого Лесана достала из сумки-ташки, притороченной к поясу, крынку с какой-то темной, едко пахнущей жидкостью и обрызгала этой жидкостью все вокруг.
– Теперь ни одна лесная тварь к коням близко не подойдет, – пояснила Лесана. – Да и люди, коли случится им здесь проходить, обойдут это место за версту, сами не зная, почему.
Хлопуша посмотрел на спящих коней и спросил:
– Не проснутся ли?
– Не проснутся, – заверила его Лесана. – Пока я сама их не разбужу.
– А если не разбудишь.
– Тогда так и помрут во сне.
– От голода? – севшим от ужаса голосом спросил здоровяк.
Лесана кивнула.
– Угу.
Хлопуша помолчал, потом вздохнул и изрек:
– Нет ничего страшнее, чем такая смерть. Случилось мне как-то голодать. Так я до того ослаб разумом и духом, что чуть не слопал жабу.
– Сколько ж ты голодал? – поинтересовалась Лесана, окинув взглядом упитанную фигуру здоровяка и чуть задержавшись на его объемистом животе.
Хлопуша вздохнул и ответил:
– Три дня. Коли б на четвертый не поймал в силки куропатку – быть бы мне жабоедом. Фу. – Он поморщился и передернул плечами.
Первые десять минут, шагая по лесу, Хлопуша то и дело возвращался мыслями к уснувшим коням. Каково им там, в темноте, посреди чужого и страшного леса? Что, если их мучают жуткие и тяжкие сны? Волчьи оскаленные морды, или чего похуже?
Представляя себе это, Хлопуша беспрестанно вздыхал от жалости к бедным коникам. Наконец, Лесана не выдержала и спросила, не поворачивая головы:
– Ты чего это развздыхался, здоровяк?
– Да так, – хмуро ответил Хлопуша. – Просто вздыхается. Должно быть, от ночного сквозняка. Меня в лесу по ночам всегда сквозняк прохватывает.
В следующие полчаса никто из них не проронил ни слова. Мрачен был лес. Мрачен и неприятен. Земля под ногами стала влажной и мягкой. Вначале шли быстро и ловко, но потом ноги стали утопать все глубже и глубже, и вытаскивать их обратно становилось все труднее и труднее.
– Жаль, что мы не лоси, – пожаловался Хлопуша, нарушив тягостное молчание. – Лосям хорошо, у них ноги длинные, и в ногах этих страшная сила. Ему что болото, что лес – промчится и не заметит.
Лесана продолжала молча двигаться вперед.
«Может, у них в лесах лоси не водятся?» – подумал Хлопуша. И снова вздохнул, еще тягостнее, чем прежде.
Ночь была лунная. Глаза Хлопуши давно привыкли к темноте, и он довольно сносно различал силуэты деревьев и черные груды кустарников. Хотя, конечно, это не делало ночную «прогулку» приятней. За каждым деревом и кустом Хлопуше виделся притаившийся враг.
Вскоре ноги странников перестали проваливаться, но теперь на пути у них встали заросли ивы и ольхи. Здесь Лесана намного опередила Хлопушу, ловко огибая кустарники и стволы деревьев.
– Человек не должен бродить в лесу по ночам, – ворчал здоровяк, недовольный тем, что ему приходится прятаться за бабьей спиной.
– Почему? – спросила, не оборачиваясь, Лесана.
– Потому что глаза человека не видят во тьме. А глаза лесных хищников – видят.
– А Первоход тоже не видел по тьме? – поинтересовалась Лесана.
– Первоход? Первоход, пожалуй, видел.
– И все же он человек?
– Пожалуй, что человек.
– В твоем голосе я слышу неуверенность. – Лесана усмехнулась. – А ты знаешь, что в Хлынь-граде многие считают Глеба Первохода таким же порождением Гиблого места, как оборотни и стригои.