– Куда ты собрался, Первоход?

– Верну себе свою жизнь, – последовал угрюмый ответ. – А заодно и тебе – твою.

– Я… не понимаю.

Глеб повернулся к толмачу, задрал правый рукав и выставил перед собой руку.

– Видишь? – сухо и мрачно спросил он. – У меня на предплечье четыре шрама. А в Волховом лесу их было пять. Еще четыре испытания, и я покину ваш проклятый мир, чтобы никогда больше сюда не вернуться. Но для этого я должен действовать.

Рамон прищурил черные, бархатистые глаза и вдруг негромко проговорил:

– Ты хороший человек, Первоход. Но тебе не хватает веры.

– Веры? – В глазах Глеба мелькнуло удивление. – Ты сказал «веры»? Я не ослышался?

Рамон, не отвечая ему, поднял руки к шее и осторожно снял шнурок с маленьким серебряным крестиком. Потом подошел к Глебу и сказал:

– Наклони голову, друг. Прошу тебя.

Глеб, сам не зная почему, не стал спорить. Усмехнувшись, он слегка пригнул голову. Рамон повесил ему на шею крестик, после чего отошел на шаг, вгляделся в суровое, жесткое лицо ходока и убежденно произнес:

– Это должно помочь.

– Сомневаюсь, – хмуро проговорил Глеб. – Зря ты мне его дал, толмач. Не по адресу подарок.

– Это не подарок, – возразил Рамон. – Когда тебе станет легче, ты мне его вернешь. Если тебе так удобнее, отнесись к нему как к оберегу.

– Не вижу в этом никакого смысла, но… спасибо.

Глеб опустил рукав, повернулся к стене, снял с гвоздя плащ и накинул его на плечи.

– Молись за мою грешную душу, толмач, – сказал он. – Думаю, скоро ты услышишь про меня много страшных вещей.

– И я должен буду поверить тому, что услышу? – осторожно спросил Рамон.

Глеб глянул на него холодным, недобрым взглядом и отчеканил:

– Я бы на твоем месте поверил. Прощай!

Он развернулся и твердой, тяжелой поступью двинулся прочь из горницы.

– Отче наш, сущий на небесах… – беззвучно пробормотал ему вслед Рамон. – Помоги Первоходу в его нелегком деле. И будь милостив к его врагам. Должно быть, очень скоро все они предстанут пред Тобой.

В сенях громыхнула входная дверь, а затем все стихло. Рамон, прихрамывая, подошел к лавке, медленно опустился на нее и трижды осенил себя крестным знамением. На душе у него было неспокойно.