себе. Неумение относиться к маститым артистам как к коллегам может стать тормозом в развитии. Нужно быть в этом смысле немножко циником, чтобы тебя не парализовало величие твоего заслуженного партнёра по сцене.

На творческой судьбе моего товарища драматическим образом сказался приход в театр Ефремова: Олег Николаевич начал твёрдой рукой устанавливать свои порядки, а Лёша, ставший к тому времени секретарём парторганизации, со всей своей принципиальностью вступил с ним в конфликт. Наверное, стоило Лёше быть дипломатичнее или уйти в другой театр, но он остался и, как теперь стало понятно, проиграл. Артист с уникальным дарованием вынужден был в 90-е годы зарабатывать дубляжом хлынувшей в страну зарубежной кинопродукции, в том числе телесериалов. Впрочем, на этом поприще он проявил себя блестяще. Борзунов стал одним из самых известных мастеров дубляжа, записывал аудиокниги, работал на радио.

После конфликта с разделением МХАТа Лёшина жизнь, по сути, пошла наперекосяк. Помню, он как-то позвонил, обратился за помощью, пожаловался, что дал под проценты деньги одной нашей общей знакомой, а та не отдаёт – весьма распространённый сюжет 90-х. Я, к сожалению, помочь ему не смог, и он потерял значительные средства – десятки тысяч долларов. А личная жизнь сложилась у Лёши так и вовсе трагически – жена уехала за границу и там осталась, а потом за ней последовала и дочка. В 2013 году мне позвонили и сообщили о Лёшиной смерти. Он умер от сердечного приступа, один в квартире, тело стало разлагаться, соседи забили тревогу… Я поехал на похороны, где собрался очень узкий круг – ни жена, ни дочка в последний путь моего товарища не провожали. Такой несправедливый финал для человека, которому судьба сулила подняться на вершину.

Вообще, мне кажется, что процесс обучения в творческом вузе процентов на восемьдесят состоит из взаимообогащения, когда один ученик делится с другим впечатлениями, опытом, представлениями о прекрасном. На основании рекомендаций – что посмотреть, что почитать – и формируется вкус. А значит, результат каждого в отдельности во многом зависит от того, какая компания подобралась, кто станет твоим окружением. В этом смысле у нас был необычный, по-своему интересный конгломерат, в котором, впрочем, намечались противоречия и даже назревали конфликты.

Судить, насколько верным оказался выбор приёмной комиссии, стоит не только по формальным результатам, количеству удавшихся творческих судеб, статистике успеха, хотя и в этом отношении наш курс оказался урожайным. Народными артистами РСФСР стали Ася Вознесенская, Андрей Мягков, Ира Мирошниченко, Вера Алентова и я. Думаю, если бы прежняя система сохранилась, большинство из этой пятёрки получили бы звания народных артистов СССР.

Но и среди тех, кто не стал широко известен, были яркие, талантливые ребята.

Училась у нас на курсе прелестная девушка Маша Стерникова, хороша была необыкновенно. Сразу после учёбы снялась в двух культовых картинах 60-х – «Мимо окон идут поезда» и «Нежность». Предложений было много, но она на несколько лет уехала с мужем-переводчиком в Иран, вернулась, развелась, позже вышла замуж за Валеру Носика; их сын, Александр Носик, сегодня популярный актёр. Маша так ярко ворвалась в кино, но удержать позиции ей не удалось. Уехав за границу, она, к сожалению, выпала из обоймы, режиссёры о ней забыли.

Ещё одна наша сокурсница – Наташа Власова. В театре она себя не нашла, но стала одной из самых ярких актрис озвучания, за кадром сыграла роли самых знаменитых мировых звёзд: Анны Маньяни, Софи Лорен, Мэрил Стрип… Мисс Марпл Агаты Кристи тоже говорит в русской версии голосом Наташи.

Витя Вишняк – очень неплохой актёр, после учёбы не сразу себя нашёл, но в конце 60-х показался в театре Маяковского и его взяли. Вадик Асташин осел в Ярославле, играл в театре имени Волкова, преподавал, работал как режиссёр. Гера Юшко снимался в кино, много играл в Театре Советской Армии. Эдик Кольбус – поэтическая натура, писал стихи, хотя и не особо их афишировал. Преподаватели видели в нём социального героя и, мне кажется, не совсем правильно. Актёрская карьера у него не сложилась, он работал режиссёром на радио, поставил несколько телеспектаклей.

Помню, как-то мы с Эдиком отправились в кафе «Эльбрус», было такое раньше рядом с Литинститутом. Денег, разумеется, в обрез, едва хватает на порцию шашлыка и скромную выпивку, но для нищих студентов и это настоящий праздник. Правда, насладиться редкой возможностью посидеть в ресторане не получилось. Неподалёку выпивала разнузданная компания человек из пяти, скандалила, шумела. А дальше последовало нечто кинематографическое. Какой-то парень сделал пьяным наглецам замечание, а те его вытащили из-за стола и принялись унижать самым наимерзейшим образом: «Извиняйся! Громче извиняйся! На колени становись!» Я смотрю потрясённо, не выдерживаю: «Здесь есть вообще мужики? Долго мы будем терпеть, как эти подонки издеваются?..» И, надо сказать, мой спич послужил спусковым крючком, вызвал народное возмущение. Мужики, разумеется, нашлись, встали с мест, и мы общими усилиями быстро этих деятелей скрутили. Бить не стали, но милицию вызвали.

Мне запомнилось, как Эдик не без удивления спросил тогда: «Почему ты так поступил?» А я ответил, что других вариантов вроде как и не просматривалось… Потом, правда, прокручивая историю, я понял, что удивление вполне резонно. Ведь в кафе десятки посетителей наблюдали за отвратительной сценой, ничего не предпринимая. Покорно ждали избавления от этого кошмара, надеялись, что как-нибудь само рассосётся. Так что я, можно сказать, выделился из общего ряда, проявил смелость. Однако характеризует меня в не меньшей степени продолжение истории. Меня попросили дать показания, и вот я со всем своим праведным гневом прихожу в отделение милиции на Пушкинской площади, а там стоят хулиганы из «Эльбруса», но выглядят уже совсем по-другому – перетрусившие, опущенные, смотрят умоляюще, упрашивают: «Старик, выручай…» И я не дал на них показаний, попросил, чтоб отпустили. И их отпустили. Куда только делся мой неистовый испепеляющий гнев…

Главным бродильным элементом нашего курса стала ленинградская группа, и в наибольшей степени – Володя Салюк. Я смотрел на него во все глаза, стараясь понять, как устроен его талант, который проявлялся даже просто в общении. Он умел к месту рассказать анекдот, вовремя припомнить театральную байку, какую-нибудь смешную историю из жизни, подобрать точное словечко, выдать стихотворный экспромт.

Я был потрясён и восхищён тем, как Салюк придумал капустник. У меня в голове не укладывалось, что один человек, да ещё и мой однокашник, может родить замысел, записать его на бумаге, а затем распределить роли и развести артистов на сцене. Мне казалось, что на такое способны исключительно небожители. Я хотел у него научиться, меня тянуло в компанию «ленинградцев», но я им совсем не нравился, и всё-таки, несмотря на это, я твёрдо решил вернуться в их комнату.

Не помню уж, как я объяснил своё возвращение, может быть, даже извинился, а деваться им было некуда, ведь возвращался я на свою законную койку. И тут же я стал мишенью для издёвок, ехидных комментариев, обидных шпилек, но я терпел. Именно их сообщество представлялось мне территорией, требующей познания и освоения. Я совершенно не вписывался в их компанию, и это было для меня вызовом.

У «ленинградцев» как будто изначально присутствовал набор качеств, указывающий на принадлежность к высшему обществу, а вот что это за качества, каков их состав и пропорции, мне даже для самого себя сформулировать не удавалось.

У Мягкова уже был серьёзный театральный опыт, который, вероятно, и позволял ему чувствовать себя уверенно. Как потом мы узнали, он считался звездой Ленинградского химико-технологического института, играл главные роли в народном театре, его любили, и он небезосновательно знал себе цену. Салюк тоже был довольно глубоко погружён в театральную жизнь Ленинграда, обладал знакомствами, покрутился в местной театральной богеме. «Ленинградцы» представляли вторую столицу, прекрасно знали БДТ, а театр Товстоногова тогда гремел, и даже сама по себе «насмотренность» давала определённые преимущества, рождала чувство превосходства. Мы-то ещё ничего этого не знали, не видели – ну и о чём с нами можно разговаривать?

У «ленинградцев» выработался некий тон в обращении с сокурсниками, который при всей его учтивости давал понять: отойди, любезный, от тебя псиной разит. Но я был очень увлечён этими ребятами, и, должен признаться, после поступления в Школу-студию МХАТ весьма значительную роль сыграл в моей жизни Володя Салюк. Наблюдая за ним, присматриваясь к его реакциям, прислушиваясь к его оценкам, я стал осознавать, что совершенно не готов к статусу студента, как сейчас бы выразились, элитного учебного заведения. Да, я много читал, много знал, но совсем не умел себя вести «по-ленинградски»,