Если я проигрываю, то думаю так: ничего страшного не случилось, отыграюсь как-нибудь потом, другим способом, на другом поле. А ведь успеха добиваются, как правило, те, кто смолоду научен побеждать, только побеждать, любой ценой побеждать. И малейший проигрыш воспринимает как трагедию. Человек из породы победителей проиграть не может, он обязательно должен быть первым. И такому жизненному кредо вовсе не обязательно сопутствует угрожающий оскал и звериный темперамент. Люди породы победителей могут быть обаятельны, обходительны, притягательны своей простотой и лёгкостью, и трудно даже поверить, что он убить тебя готов за то, что обходишь его на повороте. К такой породе я отношусь с большой опаской. Вероятно, потому что сам не обладаю подобными качествами. В нашей творческой интеллигенции весьма распространён этот тип не способных смириться с поражением. Ни в какой игре он проиграть не может, будь то речь о домино или спектакле. Он всегда нацелен на первое место, никакой «номер два» ему не подойдёт…

Собственно, на комсомольском собрании и происходила одна из таких битв – необязательная, казалось бы, но с точки зрения принципа «победы любой ценой» вполне объяснимая. На этом комсомольском собрании и оформился окончательно мой разрыв с «ленинградцами». Мы здоровались, работали – учебный процесс этого требовал, – но отношения были выяснены, точки над «i» поставлены.

И конфликт этот не рассосался со временем, а в той или иной степени проявлялся все четыре года – стал, с одной стороны, поводом для серьёзных переживаний, а с другой, заставлял меня доказывать свою состоятельность. Хотелось бы, конечно, сказать, что доказывал я самому себе, отчитывался перед самим собой, но истина в том, что именно их, пассажиров первого класса, отправивших меня в общий вагон, я убеждал в своём праве на существование. И сделать это было очень сложно. Во всяком случае, у меня это никак поначалу не выходило.

На втором курсе мы начали делать отрывки из драматических произведений. Основными педагогами у нас были титаны – Василий Петрович Марков и Владимир Николаевич Богомолов, а у них на подхвате, среди прочих, – Евгения Николаевна Морес.

К тому времени уже стало понятно, кто из студентов первачи, а кто отстающие, и Евгении Николаевне достались как не самые сильные студенты – Чуковский и Меньшов. И она с нами начала возиться.

Вообще, многие подопечные Евгении Николаевны отзывались о ней с восторгом, буквально молились на педагога. Более того, я сам видел очень хороший спектакль «Три сестры», поставленный ею со студентами выпускного курса – там блистал Гена Бортников в роли Тузенбаха.

Но у меня, к сожалению, творческого контакта с Евгенией Николаевной не возникло. Бог знает почему, ведь она, кажется, считала меня способным, но каждая новая репетиция скорее ухудшала положение. Может быть, попади я в руки к Маркову или Богомолову, дела пошли бы лучше. Рассказывали, что у этих педагогов было очень интересно во время репетиций, и не просто в связи с решением актёрских задач. Работа с ними расширяла кругозор, обогащала по-человечески. А у Евгении Николаевны, мне казалось, жизненный опыт ограничивался миром её квартиры, где кроме кухонных проблем ещё присутствовали перипетии её отношений с племянницей, прописанной на той же жилплощади. В своих нравоучениях и наставлениях мой педагог то и дело ссылалась на родственницу, иллюстрировала какую-нибудь свою мысль, цитируя её, приводила племянницу в пример – положительный или отрицательный, в зависимости от обстоятельств.

Проблема усугублялась тем, что я оказался очень дурным студентом: тяжёлым, многословным, даже нудным, что-то всё время пытался доказывать, возражал по всякому несущественному поводу, болезненно реагировал на замечания…

Процесс овладения актёрской профессией описан многими выпускниками театральных вузов, в том числе, например, и в мемуарах Табакова. У нас были одни и те же наставники: он учился на курсе Василия Осиповича Топоркова, а я – на курсе Василия Петровича Маркова, который прежде работал помощником у Топоркова. А Василий Осипович считался худруком нашего курса и даже один водевиль с нами поставил. Вспоминает Табаков и Евгению Морес как одного из сильнейших преподавателей Школы-студии МХАТ. Я упоминаю эту высокую оценку, чтобы не возникло впечатления, будто мне достался не слишком профессиональный преподаватель. Видимо, это было просто несовпадение – творческое, человеческое. Работая над отрывками, спектаклями, в том числе и дипломным, я ровно ничего не понимал в её педагогических ухищрениях, не мог сообразить, чего от меня добиваются.

Вера работала с Богомоловым, отзывалась о нём восторженно, у них получались яркие, мощные отрывки и спектакли. Думаю, мне просто нужен был педагог, с которым бы удалось найти общий язык. Во всяком случае, на четвертом курсе к нам пришёл недавний выпускник Студии Гена Ялович, и, работая с ним, я понял, что не такой уж я тупой, что в состоянии понять задачу и даже её воплотить. Позже Гена сыграл у меня в фильме «Москва слезам не верит» доктора наук, произносящего на пикнике тост в честь Гоши.

Сейчас я даже и не вспомню, какие отрывки готовил с Евгенией Николаевной, в памяти осталось только ощущение плохо сделанной работы. Постепенно стала накапливаться неудовлетворённость собой, по своему положению на курсе я ощущал себя человеком на предпоследнем месте. За мной следовал только Дима Чуковский, после института ни дня не работавший актёром. Нам и отрывки давали на двоих, как бы подчёркивая тщетность надежд, бессмысленность предпринимать по нашему поводу серьёзные педагогические усилия. Тем не менее мне ставили четвёрки, и в этом было что-то унизительное.

У преподавателей довольно быстро сложились представления, кто из нас далеко пойдёт. Уже с первых отрывков стал показывать высокий класс Мягков, было видно, что Борзунов – актёр милостью Божией, блистали Алентова и Мирошниченко.

На втором курсе Вера под руководством Василия Петровича Маркова сделала отрывок из «Кремлёвских курантов», и вдруг на экзамен приходит представительная делегация МХАТа, в том числе и Алла Константиновна Тарасова, что стало, разумеется, громким событием и поводом для пересудов. Выяснилось: Алентову собирались ввести в мхатовский спектакль по знаменитой пьесе Погодина, поставленный ещё Немировичем-Данченко. Театр как раз собирался на важные зарубежные гастроли в США и Англию. Потом, правда, от идеи пришлось отказаться, потому что возмутились старожилы мхатовской сцены. Многим крупным актёрам, лауреатам премий, заслуженным-народным артистам, приходилось десятилетиями играть не слишком заметные роли; а тут, получается, они тянут лямку, а в преддверии заграничной поездки собираются ввести молодёжь. И ветераны взбунтовались. В случае с Верой речь шла о роли дочери инженера Забелина, её играла Маргарита Анастасьева, которой было уже под сорок – актриса из первого выпуска Школы-студии МХАТ.

Вообще, жизнь артистов МХАТа лёгкой не назовёшь, часто это были люди с уязвлённым самолюбием, ведь порой до анекдота доходило: в программке читаешь последнюю строчку: «Слуга – лауреат Государственной премии Владлен Давыдов»; он, кстати, тоже из первого выпуска, муж Анастасьевой. И вот приходится ему, народному артисту с двумя Сталинскими премиями, выходить в «Анне Карениной», чай выносить. При этом надо понимать, что все они обожали свой МХАТ, молились на него и даже слугой появиться почитали за честь.

С «Кремлёвскими курантами» у Веры не вышло, но в любом случае даже на втором курсе было понятно, что Алентова пойдёт в Московский художественный театр. Как и Мягков, как и Борзунов. А вот я всё более определённо стал осознавать свою профнепригодность.

Мы ухитрялись подслушивать через какие-то вентиляционные шахты, отдушины – это была сложная техника, – как на заседаниях кафедры педагоги обсуждают студентов. Однажды я собственными ушами услышал, как одна из преподавательниц сказала: «Я за то, чтобы Меньшова отчислить». Я просто обмер, но, слава богу, коллеги её не поддержали. Однако я понимал, никто не пожалеет, если я вдруг скажу, что решил бросить учёбу…

И тут у меня начался роман с Верой, что стало, как это ни покажется странным, полной для нас неожиданностью.

14

О том, к чему привела подготовка к экзаменам, о газетке вместо скатерти, Вериной семье и утраченном чувстве справедливости

Я неоднократно пытался выяснить у Веры, почему она меня выбрала. Безуспешно. Только отшучивается или дипломатично замечает, что с первого курса отметила меня как умного, начитанного мальчика, разглядела, так сказать, незаурядную личность. Но я-то понимаю, что сделать это было довольно трудно, и в случае с моей кандидатурой следует вести речь о какой-то уникальной Вериной прозорливости.

Да, мы много общались, я делился своими многочисленными переживаниями, она сама приходила, чтобы в каких-то случаях меня успокоить, в каких-то – спустить с небес на землю. То есть