– Поняла, блядища?

– Да.

Она выпрямилась, стряхнула с платья капли воды.

Красивая женщина Рехильда, рослая, статная, с густыми светлыми волосами, в самом начале женской зрелости.

Старческие глазки оглядели ее с неудовольствием.

– Много о себе думаешь, – рявкнул Тенебриус, – мало о природе вещей. Все вы, бабы, таковы…

Погрозил ей костлявым пальцем.

– Ступку возьмешь яшмовую, пест тоже из яшмы, но иного цвета. Ступку лучше зеленую, пест черный, – поучающе сказал старик.

Женщина вся слух и внимание: в книгах того, что рассказывает Тенебриус – из какой преисподней появился жуткий старец? – не найти.

– Изотрешь камень в порошок.

Сильнее стискивает Рехильда пальцы над камнем, ощущает его теплые грани. Как жаль ей дробить это природное совершенство.

– Изотрешь, – повторил старик словно прочитав ее мысли, – в тончайший порошок. И поместив в сосуд яшмовый, храни, дура-баба, тщательно храни. Это хорошее противоядие. Насыпь порошка в ключевую воду… Есть теперь в городе ключевая вода-то?

Рехильда кивнула.

– И дай страдальцу выпить. Пусть на пустой желудок пьет, нечего брюхо набивать. И высрет с говном всю отраву. Раньше это средство всегда помогало, когда хотелось, чтобы помогло. А хотелось не всегда, но про то другой разговор. Ты-то, потаскуха, всех жалеешь, ну ладно, дело твое. Жалела бы через одного, прожила бы с мое, а так и до сорока не дотянешь.

Женщина вздрогнула. Старик заметил это, захохотал, забил в воде ногами.

– Напугалась? Так тебе и надо.

– Откуда тебе известно, что будет?

– Время, – сказал старик.

И замолчал. Рехильда терпеливо ждала, стоя с ковшом в руке. Потом Тенебриус проскрипел как-то особенно неприятно:

– Время имеет начало и конец, как все, что было сотворено. И этот конец УЖЕ существует. Что же препятствует тебе ходить взад-вперед по уже проторенной дороге? Многие делают это. А ты почему не можешь?

Он так долго смотрел на Рехильду, что та смутилась.

– Не знаю.

– А я знаю, – рассердился старик, махнул сухой рукой. – Оттого, что ты дура-баба. Подлей кипятку-то. Остыла вода за болтовней.

Женщина повиновалась.

– Как я умру? – отважилась спросить она.

– Глупой смертью, – отрезал Тенебриус.

И прикрыв глаза, заговорил о другом, заговорил так быстро, что Рехильде пришлось отбросить все другие мысли – только слушать и запоминать, потому что писать она почти не умела.

* * *

…Каждая болезнь из одолевающих человека подобна изгнанию падшего ангела из Божьего рая. Ибо почему заболевает человек? Потому, что у него недостает некоей добродетели, а именно – той, отсутствие которой и вызывает соответствующую болезнь. Излечение возможно лишь в том случае, если больной сумел, пусть вынужденно, осознать эту недостачу и обрести, таким образом, надлежащую добродетель.

Так, распущенность исцеляется дисциплиной, бесстыдство – стыдливостью, жестокость – милосердием, трусость – храбростью, гневливость – терпением, непотребство – сдержанностью, ожесточенность – великодушием, ложь – правдой, вздорность – миролюбием, непослушание – подчинением, бесхребетность – силой воли…

Человек с Божьей помощью наделен пятью органами чувств. Цвет и символ предназначены для глаз, звук – для уха, запах – для носа, вкус и речь – для языка, осязание – для кожи. Трусость – болезнь кожи, от которой последняя покрывается мурашками, и потому надлежит кожные болезни исцелять камнями, которые предназначены также для изгнания трусости. Лучше всего служит для этой цели фиолетовый аметист…

(Из поучений Хильдегард фон Бинген)

– Когда ты повстречала Агеларре, тебе было одиноко и скучно, – сказал Иеронимус.

Рехильда смотрела в тяжелое лицо инквизитора, молчала. Ее душил этот подвал, где застоялся запах страха. Он не торопил ее, пусть обдумает ответ.

Сейчас они просто разговаривали, два человека, случайно встретившиеся в мрачном лесу страхов и страданий, где вместо деревьев – орудия пытки, вместо рек – желобки для стока крови, вместо неба – закопченный потолок, вместо солнца– пыточный горн, вместо звезд – тусклые свечи.

Наконец Рехильда сказала:

– Когда вы произносите его имя, господин, страх оставляет меня и возвращается надежда.

– Так сильно ты его любишь?

– Наверное. Он показал мне, какой чудесной силой я обладаю, и в мою жизнь вошла радость. Он задавал вопросы, которых не задавал мне раньше никто, ему было интересно все, что было интересно мне. Я думаю, он по-настоящему полюбил меня, потому что ему нужна была моя душа, а не мое тело.

– Настоящая любовь часто минует тело, обращаясь прямо к душе, – согласился Иеронимус.

– Раньше моя жизнь протекала как во сне, а потом словно забрезжила заря, – сказала Рехильда. – Вот что такое для меня господин Агеларре. С его помощью я стала побеждать болезни и страдание и узнала, что такое быть счастливой.

– К чему ты стремилась, Рехильда?

Она замолчала, ошеломленная. Потом вымолвила:

– Вы иногда задаете мне точно такие же вопросы, как господин Агеларре.

– Потому что меня тоже интересует твоя душа, – сказал Иеронимус.

* * *

– К чему ты стремишься? – спросил ее однажды Агеларре.

И она удивилась. Разве это не очевидно?

– Я хочу, чтобы люди стали счастливее.

– Разве это достижимо? – поинтересовался Агеларре.

– Конечно. Когда что-то болит, а потом перестает болеть, – разве человек в этот момент не счастлив?

– Возможно. Пока еще помнится боль. Но не означает ли это также, Рехильда, что для того, чтобы человек обрел свое жалкое мимолетное счастье, его нужно сперва припугнуть? Показать, что он может потерять даже то ничтожное достояние, которым обладает, а потом – не отобрать?

И, видя, что женщина не понимает, добавил:

– Наслав болезнь, потом исцелить ее.

Ее знобило. Ноги стали как из ваты. Когда утром Иеронимус фон Шпейер вошел в камеру, где была заперта Рехильда, женщина не смогла встать. Поднялась – и тут же мешком осела на пол. Ремедиос Гааз подхватил ее и подивился тому, каким горячим было ее тело. Даже сквозь грубую рубаху кожа Рехильды обжигала ладони. Голова ее клонилась, глаза сонно закатывались. Она еле ворочала языком.

Ее потащили куда-то и заставили стоять и отвечать на вопросы, и она бормотала, бормотала, только бы угодить им, только бы наелись ее ответами и оставили бы ее одну – сгорать в этом огне.