Перед сном топили в комнате маленькую печку.

Сидя на полу скрестив ноги, Тая долго смотрела, как вырастает пламя из крохотного оранжевого листочка в гремучий желтый лес, как юрко обнимает оно дрова и тянется-тянется в высоту.

Ночью Люся проснулась, хотя спала она обычно очень крепко.

Вокруг разливалось тихое шипение, как в испорченном приемнике, – дождь.

Стоял самый глухой час, ничего не было видно, лишь странные звуки рождались где-то в глубине темноты и, прорезая белый шум ливня, достигали ее слуха.

Скрип входной двери. Сломался шпингалет, она открылась от ветра?

Кошка, испугавшись непогоды, вошла с улицы и мяучит в коридоре?

Гнется под окном яблоня?

Кто-то плачет?

Определенно.

Это не дерево. Не кошка.

И не дверь.

Совсем рядом, в этой самой комнате кто-то плакал.

Тая.

Сдавленные всхлипы доносились из того угла, где стояла ее кровать. Она сидела, прислонившись к стене, натянув одеяло на голову, спрятавшись под ним, точно под плащ-палаткой, и плакала. Сжавшись в комок, ссутулившись, вздрагивая всем телом, плакала она так горько, так отчаянно и безнадежно, как плачут только от горя, которому ничем невозможно помочь. И это действительно было так. Самое неутешное горе юности – горе отвергнутой любви.

Откинув одеяло, Люся вскочила и метнулась к кровати подруги. Бросившись к ней, она накрыла рыдающую своими руками, обняла торопливо, неловко, как смогла, и зашептала горько, глухо, страстно, не сдерживая навернувшихся на глаза слез:

– Пожалуйста, не плачь. Не мучай меня, Тая. Таечка. Слышишь… – Край одеяла едва уловимо пах косметикой. – Не рви мне сердце. Ведь теперь… Теперь ничего нельзя сделать…

А Тая уже не могла перестать плакать. Она злилась на себя за проявленную слабость. Стыдилась и страдала еще сильнее. Рыдания непроизвольно сотрясали ее худенькую спину.

Пытаясь сглотнуть подступившие слезы, Люся протянула руку и погладила подъем заголившейся подругиной ступни в надежде, что эта робкая ласка хотя бы немного уменьшит непосильное бремя Таиного несчастья.

– Тая… Ну прости меня. Ну прости… – бормотала, хлюпая носом, Люся.

И все гладила ногу.

Они плакали вместе.

Об одном и том же, но каждая по-своему.

Две женщины. Две соперницы. Две подруги.

А дождь все барабанил по шиферной крыше, стук капель сливался в непрерывное глухое бормотание, темные яблони гудели под ветром, бурля, как неспокойные воды, и блекло мерцала в просвете между тучами единственная холодная звезда.

* * *

Утро следующего дня началось с негромкого рычания Люсиного телефона.

Ей в вотсап написала мама: у Люси родился племянник!

Радостная весть заполонила собой все паузы между словами в последующие несколько часов – можно было не вспоминать минувшую ночь. Можно было не говорить об этом. Делать вид, будто ничего не произошло, оказалось совсем просто, и всех устраивало такое положение вещей.

Родители планировали пробыть в городе еще несколько дней – выбрать и привезти коляску, кроватку, разные мелочи, помочь молодым в этот непростой период кипения всего быта: нового человека торжественно переносят через порог, вещи сдвигаются с привычных мест, набирает обороты радостная неразбериха – пироги за утюгами, кочерга за кушаком, все вертится, и кружится, и несется кувырком.

На позитивной ноте, во всяком случае так выглядело со стороны, девочки приступили к завтраку.

С веселым аппетитом Люся поела вчерашнего супа, выпила кофе, закусывая булкой, намазанной вареньем.

Тая очистила свежую морковку и все время, пока ела подруга, отрезала от нее тоненькие кружки и долго-долго пережевывала каждый, словно, кроме этой морковки, пищи не осталось во всем свете.

– Ты ничего больше не будешь?

Тая помотала головой.

Поведение подруги в который уж раз насторожило Люсю; она хотела вывести Таю на разговор, но нужно было убрать посуду и полить огород, а потом пришел Захар.

Ближе к обеду собрались в магазин – осваивать доверенные две тысячи (если не хватит, вам отпустят в долг, не переживайте): взяли хлеба, сыра, молока, немного печенья и конфет, две творожные булочки (продавщица порекомендовала – такие свежие!).

Сварили крутой пшенной каши, пожарили котлеты (их накануне сделала Люсина мама и сунула в морозилку).

Захар остался на обед, уплел тарелку каши с котлетами.

Тая сидела за столом и пила мелкими глотками обезжиренный кефир.

– Да что такое с тобой сегодня?

– Достали вы меня уже своими вопросами! Не хочу и не ем!

Тая резко встала из-за стола и вышла в сад. Люся с Захаром переглянулись, дескать, каждый по-своему с ума сходит, доели, убрали посуду и отправились гулять.

Час или два Захар пытался сфотографировать Люсю, прислонившуюся к дереву, «годно для инстаграма».[7]

– Здесь ляжка кажется толстой, давай переснимем.

– Она уже десять раз толстая, от одиннадцатого кадра она не похудеет. В фотошопе ее подправь и не парься.

– Но это же вранье получается!

Когда вернулись, Таи не было ни в саду, ни под навесом.

Однако куда-то делись остатки каши, две котлеты, полпакета печенья и обе (!) суперсвежие (попробуете – не пожалеете, взяла домой четыре штуки) творожные бу– лочки.

Люся озабоченно заглянула в кастрюлю.

Открыла холодильник, пошарила в буфете.

– У вас определенно завелся домовой-обжора, – прокомментировал Захар. – Я бы посоветовал запирать еду в сейф и ключи носить с собой.

Люся не выдержала и рассмеялась. Исчезновение еды перестало казаться ей чем-то существенным.

Вскоре пришла Тая.

Вид у нее был будто бы чуть усталый, белки глаз порозовели, точно она плакала.

Люся решила ничего не спрашивать, вспомнив давешнюю ночь, – она боялась, что ее снова захлестнет волна удушливой невыносимой вины, от которой рыдаешь просто потому, что иначе не вздохнуть.

* * *

– Ну что, красавицы, изголодались? – первая фраза вернувшейся мамы.

Выйдя из машины, обняла Люсю и тут же дала команду разгружать багажник. Четыре арбуза, сетка картошки, лука, огромные пакеты из «Ленты» с колбасными нарезками, зеленью, сыром, чипсами, сластями – Захар, вежливо покивав, перетаскал все это на крыльцо.

Люсину румяную ширококостную маму послевоенная Люсина бабушка откармливала – не отпороть было со сношенной памяти суровой заплаты голодного детства в родном Воронеже; Люсина мама откармливала Люсю, потому что так привыкла: дети должны быть сыты, сытость – вящее благо.

Тая, держась голубоватой полупрозрачной рукой за столбик крыльца, провожала пакеты взором висельника, наблюдающего за приготовлениями палача.

«Почему люди так озабочены едой? Они будто целыми днями думают о том, что бы еще такое пожевать. Продажники изощряются, выдумывая новые вкусы и виды еды. Все эти супермаркеты, рестораны, фудкорты, доставки, конфетные бутики… Обжорство, возведенное в культ. Бизнес, продающий сам себя».

«Может, это не они? А ты? Ты везде видишь еду? Твой мир состоит из еды. Потому что ты не можешь не