Он поправил плащ из лиловой тафты, отбросил космы со лба, распахнул длинные костлявые руки и под испуганный женский визг шагнул в пустоту.

Как это происходило везде и всегда, некоторые свидетели впоследствии, за игорными столами в профсоюзе, клялись Богом и мартышкиным хреном, землячок, что малахольный в рясе замахал руками, как больной пеликан — крыльями, и пролетел-таки несколько метров, прежде чем мешком брякнуться оземь.

Эстрада в Вошке не отличалась высотой, поэтому падение не имело тяжелых последствий — разве только ссадины на коленках и локтях. Когда верующие подняли и отряхнули святого, Криворотый моментально заломил ему руку за спину.

— А ну пошел, сука, — прошипел он злобно, — или прямо тут прикладом забью!

К этому часу толпа разрослась вдвое. Всю дорогу до участка сторонники Христа — в основном женщины и дети, — шли за конвоем и выкрикивали лозунги протеста. У входа сторожевые расшугали их, а Христа под дулами карабинов ввели в здание. Внутри его затолкали прямиком в единственный «клоповник». Он рухнул на колени в углу. Криворотый приказал запереть окна и двери, а если кто сунется ближе, стрелять в воздух. Намотал ремень на кулак и закрылся с арестованным в камере. Не теряя времени, он приступил к допросу и угрозам.

— Не признаешься — убью, как собаку, и схороню там, где и Дурачок-с-Помелом не найдет! — рычал он.

Из угла коленопреклоненный Христос из Эль-ки спокойно отвечал:

— Истинная жизнь со смертью начинается, брат.

— Разуй уши, Христосик почечуйный, — Криворотый огрел ремнем цинковую стену, — и свои загадочки библейские прибереги. Не скажешь, на какой бардак в Пампа-Уньон работаешь, — выведем тебя в пустыню, пустим пулю в жопу и бросим, как собаку, в канаве.

— Я правду сказал. Я проповедник, проповедую Царствие Божие и Его суд праведный, даю советы для доброго расположения и учу здравым помыслам на благо Человечества.

Криворотый присел на корточки и подергал Христа за волосы.

— Что-то больно изысканно для правды, попрошайка ты вшивый!

Христос из Эльки благостно посмотрел на мучителя.

— А правда — она многоголосая, брат, — сказал он.

— А ну цыц браткать мне, проповедник хренов! — На лице Христа вновь осели брызги слюны сторожевого.

На тот случай, если он, козел, не знает: управляющий дал добро делать с ним, мудаком, все, что угодно. Так что лучше пусть оставит дурость и признается. Никакое он не воплощение Христа или кого там, а самый настоящий бордельный наниматель, торговец телками. Вот она, правда-то.

— Это твоя правда, брат, — ответствовал Христос из Эльки, не отрывая от него взгляда.

— Моя и всехняя, мать ее за ноги, — взорвался Криворотый. — Или ты, может, не хотел увезти Магалену Меркадо? Тоже отпираться станешь?

Христос из Эльки ничего не сказал.

У начальника сторожевых заблестели глаза. В точку попал. Он уселся на пол напротив арестанта, вытащил сигарету и закурил. В свете спички вид у него стал еще гаже. Лицо напряжено, словно ловчая птица присматривается к добыче. Сквозь щербину в заячьей губе он выдул кольцо дыма прямо в бороду Христу. И процедил:

— Удумал, значит, единственной поблядушки нас лишить, Христос-хреносос.

Христос из Эльки хранил молчание.

— А могу ли я узнать, какой дом терпимости тебе ее заказал?

— Ну, не в ученицы же ты ее берешь.

Христос из Эльки заморгал.

— Ах вот оно что! — ощерился Криворотый. — Себе ее забрать хочешь, в личные Марии Магдалины. Вы полюбуйтесь на этого поганца. А сам-то взахлеб рассказывает про грех похоти и всякую такую дрянь. Да ты сам дьявол, Христос-хреносос. Дьявол в рясе.

Христос из Эльки долго молчал. Сжав ладони на уровне груди, так что они почти скрылись за растрепанной бородой, он, казалось, усиленно обдумывал следующую фразу. Потом открыл рот и тихо и медленно, почти по буквам, изрек:

— Дьявол — криворотый.

Начальник сторожевых не ожидал такого удара. На мгновение он оцепенел, словно боксер, которому влепили в челюсть, пока судья зачитывал правила боя. Затем встрепенулся, вскочил на ноги, отшвырнул хабарик и с оттяжкой хлестнул Христа ремнем по лицу.

Из рассеченной щеки хлынула кровь. Не опуская глаз, дрожащими губами он как бы самому себе повторил:

— Дьявол — криворотый.

Начальник сторожевых сгреб его за бороду.

— Так, значит, правду говорят, блохастый. Ты на улицах поучаешь, будто дьявол — криворотый. То есть я для тебя дьявол, так, что ли?

— Ты сказал, не я.

— По твоему разумению, божок чесоточный, врожденный недостаток делает из меня демона. Да разве я виноват, что таким родился?

— Мы не виноваты в том, с каким лицом родились, брат, — пробормотал Христос из Эльки. — Виноваты мы в том, какое выражение лицу придаем.

Криворотый вновь обрушил на него ремень.

«В Вошку полоумные, как мухи на мед, слетаются», — заметил дон Сесилио Рохас, управляющий кинотеатра, когда узнал о прибытии Христа из Эльки. Договорив, он с оглушительным звуком выстрела шваркнул на стол костяшку — отдуплился — и, довольный до безобразия, откинулся на стуле, не вынимая изо рта спичку, как всегда во время игры.

Традиционная партия в домино стартовала, как только в кинотеатре начался вечерний сеанс. Дон Сесилио Рохас появился в приятном расположении духа: фильм был про ковбоев и народу набился почти полный зал. И вовсе не важно, будто ненароком обронил он, что все билеты продаются сегодня в полцены, а старикам и детям вход бесплатный.

— Своего рода мой личный вклад в поддержку рабочих с семействами, пока идет забастовка, — заключил он, чтобы все окончательно поняли: как ни крути — хороший он человек.

Дон Каталино Кастро, начальник станции, сдвинул на затылок свою адмиральскую фуражку и искоса глянул на киномагната:

— Ну уж, сеньоры пассажиры, — протянул он, — не будем преувеличивать. Не так и много у нас умалишенных. Считайте сами: Дурачок-с-Помелом, благочестивая шлюха да этот жлоб, который невесть откуда явился, смердит, как скунсова моча, и мнит себя Иисусом Христом, — от силы трое.

— Позвольте, а как же дон Тавито, мастер старческой декламации строк своего тезки Густаво Адольфо Беккера? — промурлыкал дон Сесилио Рохас, гоняя спичку из одного угла рта в другой.

— А тощий мясник из пульперии, у которого нос как топор? — вставил Элисео Трухильо, глава оркестра, отбивая пальцами ча-ча-ча из граммофона[23].