Ну и еще со временем у нас в классе появилась девочка Люся. Все то же самое у нее – из кровной семьи отправили в приют, а потом определили к нам. Она вроде в пятом пришла, а может, и в шестом, я не помню. Но ее у нас сразу же, с первых дней прозвали «шлюхой». Приехала такая вся на понтах, всех посылает, чуть что.

– Эй, Люська, – кричу ей.

А она мне отвечает какую-то пургу:

– Отсос Петрович!

Мы тогда не понимали, что это такое и что значит.

– Чего?!

– Отсос Петрович! – вместо того, чтобы объяснить, гнусавым своим голоском повторяла одно и то же.

Потом мы догадались, что это типа «отвали». Идиотский молодежный сленг. Откуда она такого набралась? Наверное, в приюте были свои какие-то заморочки. Мы же не были никогда в приюте, не знали, как там у них устроено. И, в общем, все быстро поняли, что эта Люся просто девочка легкого поведения. Когда она пришла к нам в батор, мы сразу увидели, что она с дурными наклонностями. Короче, озабоченная. Сначала нас от нее тошнило. Невозможно было слышать этот «Отсос Петрович» и смотреть на то, как она всем видом показывала: «Я тут самая крутая из вас!» Даже Саша нас просила, чтобы мы с ней поговорили, объяснили, что так себя вести нельзя. Мы говорили, но ничего не менялось.

А через какое-то время мы вдруг сами начали проявлять к ней интерес. Димон с ней лизался. Я обжимался. В один вечер она лежала на диване в игровой комнате, а я об нее терся. Она делала вид, что смотрит телевизор и ничего такого не замечает. Ну, я и не упускал возможность. Потом к нам пришел Некит и тоже присоединился – чего я от него никак не ожидал. Он всегда был таким тихоней, до сих пор никто не в курсе его интимной жизни и вообще личных вопросов. Но тогда мы все втроем разместились на этом диване. Люсина голова у Некита на ногах, а ее ноги – на мне. Я ее ласкаю через штанишки, Некит – через рубашку. До сих пор помню, что рубашка была такая розовая, клетчатая. И вот мы все это делаем, а ей пофиг. Она продолжает лежать и, типа, смотреть телевизор. Потом такая: «Мальчики, мальчики, остановитесь!» Сходила в туалет, вернулась и дальше телевизор смотрит, а мы ее опять. Если девочка позволяет, почему нет? Ей хорошо, и нам тоже хорошо.

И потом мы с ней уже очень хорошо общались. Я даже был у нее дома – в гости с ней вместе ходили к ее семье. Ее родители жили совсем близко, буквально по соседству от детского дома. У них была двухкомнатная квартира, и там толпилась какая-то огромная туча народу. В одной комнате жили ее мать, тетя, бабушка, еще какая-то родственница и два маленьких ребенка. Они родились у Люсиной мамы уже после того, как Люсю в детский дом забрали. То есть в одной комнате было шесть человек. А вторую комнату они сдавали – у них там парочка жила какая-то, в этом дурдоме. Я пришел и офигел, подумал: «Пипец!» У бабушки все зубы были черные, рожа пропитая насквозь. Мать точно такая же, и тетя недалеко ушла. Фильм ужасов настоящий. Я реально не понимал, как там можно было жить и как там бедная Люська среди всех этих попоек и грязи до пятого класса жила. Но при этом оба маленьких ребенка выглядели нормально, было видно, что за ними ухаживают. Что меня, конечно, сильно удивило. Бухать бухают, но о малышах заботятся. Я так и не понял, как они там все умещаются. Не продохнуть.

Последние годы, класса с девятого, Люся постоянно сбегала из детского дома. Возвращалась к своим, в семью. А ее оттуда всегда прогоняли и говорили: «Возвращайся в детдом». Она ни за что не хотела идти в батор и просто жила у своих парней – сначала у одного, потом у другого. Где могла, там и пыталась перекантоваться. Лишь бы не в детский дом. Был один момент, ее тетя с дядей приходили ко мне, искали Люсю. Просили ей написать, потому что им она ни на сообщения, ни на звонки не отвечала. Я их отправил в социальный отдел, чтобы они выясняли сами, что и как.

Кончилось тем, что она в семнадцать лет забеременела. Сначала было непонятно, что с этим делать, весь детский дом стоял на ушах. А Люся хотела оставить ребенка и поэтому скрывалась, почти не появлялась в баторе: боялась, что, если она там родит, ребенка у нее заберут и объявят сиротой. Отдадут кому-нибудь на усыновление. При этом сама она не знала, где и на что будет вместе с ребенком жить. Просила о помощи всех, кого могла, ей тогда даже приют «Мать и дитя» подыскали. А потом, к счастью, один из ее парней на ней женился. Он домашний, не баторский. Его родители были против, сопротивлялись, но сделать ничего не смогли. Влюбился. Вроде они до сих пор вместе живут. И родители уже смирились, нянчат внучку. Слава богу, если так. Я за нее только рад.

В старшем корпусе, когда нам еще не разрешали выходить за территорию детского дома, мы зимой перелезали через ворота и шли гулять. У нас там было дерево, которое росло за забором, а потом к нам упало. Сначала мы под ним просто играли, строили базу. А потом стали постарше и сообразили, что это дерево – прямой выход на свободу. Мы начали то и дело сбегать.

И вот в один из дней мы перелезли, пошли к проезжей части дороги и стали думать, чем бы заняться. Решили, что будем кидать в машины снежки, палки и прочие подходящие для этого дела «снаряды». Ну и заодно преграждать им путь всем, что под руку попадется. Так мы и стали делать. Сначала посидели в засаде, дождались, пока проедет поток машин. Потом выбежали в просвет между автомобилями и выставили прямо на дорогу мусорные баки. Надеялись создать пробочку, аварию, еще что-то такое. Уже предвкушали веселье. Потом нам надоело смотреть, как машины толкаются и все это объезжают. А один самый умный водитель остановился, вышел из машины и убрал баки с дороги. Тогда мы стали из своей засады кидать в автомобили снежки, камни и палки. Потом видим – едет машина инкассации. Мы притихли, залегли на дно и стали ждать, когда она проедет. А придурок Миша, мы только рты успели раскрыть от ужаса, кинул в нее палку и попал прямо в лобовое стекло. Машина остановилась, все приготовились бежать, а я, такой, тихо командую:

– Лежим, не дергаемся.

Открывается дверь машины. Я все равно продолжаю шептать:

– Лежим, пока что лежим.

Из машины выходит мужик в бронежилете и с автоматом. Оглядывается. Следом за ним вылезает второй такой же. Как под копирку. И тут я уже бормочу бледными губами:

– Бежииииим!

Мы со всех ног бежим в лес. А через несколько секунд слышим, как у нас за спиной начинают раздаваться выстрелы. Скорее всего, из пневматического оружия, но нам стало так страшно! Не помню, кто заорал: «Ложиииись!» – но мы рухнули в снег кто где был. И я услышал, как один из мужиков бежит через лес – кусты ломаются, снег под сапогами скрипит. Я лежу, дышу как собака с высунутым языком, сердце в горле колотится. До тошноты. И вот я думаю: «Все, пипец! Если в меня выстрелят, это конец, и если в ментуру заберут, то же самое!» Лежу, вдавливаюсь в сугроб, потею и чувствую, как он оседает подо мной. Я никогда за всю свою жизнь так не боялся, даже когда после падения в больницу загремел. Мужики топтались по лесу, стреляли. А потом сели в машину и поехали дальше. Я не знаю, сколько еще мы после этого пролежали. Скорее всего, долго. И я такой: