Да, мне было стыдно, что я считала её бесхарактерной, а сама поступила так же, когда оказалась в её ситуации. Но я… Чёрт! Я едва скрыла улыбку, поспешно опустив глаза, когда Моцарт на меня посмотрел и заговорщицки подмигнул, зараза. И ведь сердце пустилось вскачь и никак не хотело останавливаться. Нет, это я бесхарактерная. Потому что он мне нравится, чёрт побери!

— Да мало ли что может случиться. Операция ведь. Перелёт, — всё не унималась мама.

— Мам, всё самое страшное обычно случается не в швейцарских больницах. И делается не руками врачей, а нашими собственными, — выдохнула я. Не знаю, поняла ли она мой намёк на папину ситуацию, но, если нет — даже лучше. — Где твой чемодан, там?

— Да с чемоданом я сама справлюсь, — вдруг понизила она голос, перейдя на шёпот, и показала за спину глазами. — Проведи, пожалуйста, Сергею Анатольевичу экскурсию по дому, пока приедет папа. А то от меня толку мало, а он ведь у нас в гостях первый раз.

— Мало? — засмеялась я. — Мам, ты искусствовед, хранитель музея, эксперт-оценщик. Всё, что я знаю о нашей коллекции и об искусстве вообще — я знаю от тебя, — ничего не понимала я.

— Неправда, ты куда более любознательная и увлечённая, и память у тебя лучше. А я теперь гожусь только гостей чаем поить да хвастаться вот, сердоликовым кольцом княгини Шаховской, — подняла она руку с тяжёлым перстнем, что украшал овальный красно-оранжевый тёмный камень.

— Мам, ты что его боишься? — покосилась я на Моцарта. И вдруг поняла: — Ма-а-ам! — не поверила я своим глазам, когда у неё дёрнулся уголок губ. — Ты считаешь его… Нет, нет, ничего не говори, — закрыла я глаза и подняла пред собой руки. Поверить не могу: моя безупречно интеллигентная мама и вдруг это высокомерие, презрение, снисходительность. — Хорошо, — гордо вздёрнула я подбородок. — Я сама проведу для него экскурсию.

— Женечка, — растеряно всплеснула мама руками. — Да я просто хотела сказать, что, конечно, он тебе не пара. Что я на твоей стороне…

— Ты на ничьей стороне, мам. А он, между прочим, мой жених, — предъявила я ей кольцо на пальце как улику. — И я сказала «да», когда он сделал мне предложение, — не стала я уточнять почему.

— Но, если бы ты сама его выбрала… — растерялась мама ещё больше.

— А ты считай, что я выбрала. Сама. И относись к нему, пожалуйста, соответственно, — растянула я губы в улыбку. И пошла навстречу своему жениху.

Вот уж не думала, что буду его защищать. Конечно, я не хотела расстраивать маму, но такое несправедливое отношение к Моцарту меня задело.

И да, я корила себя за это чувство, но мне нравилось, когда он рядом.

От него веяло силой, спокойствием, уверенностью. Мужественностью. В поле этой силы я чувствовала себя неожиданно спокойно и уютно. И ещё уютнее, когда он меня касался: обнимал, брал за руку, склонялся, чтобы сказать что-нибудь на ухо и неизменно шумно вдыхал мой запах и задерживал дыхание. Чёрт, это мне нравилось больше всего. В груди замирало и во всём теле появлялась такая слабость, что подгибались ноги. Хотелось, чтобы он подхватил меня, прижал к себе и не отпускал.

Чёрт побери, я слабачка. Тряпка, хлюпик, размазня. Хотела с ним бороться. Но чем больше его узнавала, чем больше проводила с ним времени, тем становилось труднее его ненавидеть. Он меня словно околдовывал.

— Здесь написано "Стакан воды"? — он не обернулся от картины, на которую смотрел, когда я вошла, но вопрос его явно был адресован мне.

— Да, моя прабабушка писала соцреализм, — ответила я. — На самом деле это «Стакан водки». Только водку на картину в то время было нельзя, поэтому тут как бы закуска: зелёный лук, соль, чёрный хлебушек, а это… вода.

Картина, напротив которой стоял Моцарт, висела в простенке над шкафом с безделушками. Я встала слева от него у окна и выглянула наружу.

На противоположной стороне улицы остановился фургончик «Почта России»; недалеко, стуча колёсами, проехал трамвай; по лужам мостовой, о чём-то громко споря, пробежали мальчишки. Исторический центр города. Звуки дома. Как же я всё это любила. До дрожи. До боли. До спазма в груди.

— Бабуля была не так востребована, как Кривицкий, — слегка обернулась я. — Да и членом Союза Художников, увы, не стала. Но её картины всегда вызывают во мне какую-то генетическую тоску по времени, в котором я никогда не жила.

— Так вот откуда ты разбираешься в живописи, — легонько толкнул он меня плечом, сделав приставной шаг.

— Да, со мной всё понятно, — словно при игре в пинг-понг, ответила я мягким толчком. Как же хотелось его коснуться, но я не могла позволить себе большего. — А вот откуда в нём разбираешься ты? Я была поражена. Триптих о Холокосте? Ты его на самом деле видел?

— Ну-у-у, я талантливый и любознательный, — сложил он руки на груди, снова рассматривая картину. — И у меня хорошая память.

— А ещё ты несносный лгун, — посмотрела я на него через плечо. — Мама попросила меня провести для тебя экскурсию.

Он усмехнулся.

— Твоя мама, рассказывая о своём сердоликовом кольце, так часто уточняла, что кольцо имеет всего лишь историческую ценность, словно боялась, что я его украду. «Камень недорогой, Сергей Анатольевич, просто под ним хранится крошечный локон волос Евдокии Лопухиной, жены Петра Первого», — неожиданно похоже передразнил он. — Это правда?

Мне стало стыдно за маму. Но она была больна, и я слишком её любила, поэтому заступилась.

— Не принимай на свой счёт. Просто это кольцо уже не раз крали. Например, в девятьсот тринадцатом году из несгораемого шкафа в уборной княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой оно пропало вместе с двумя нитками жемчуга и розовым бриллиантом. Но оно правда недорогое. Расстроенный вор Петька в лавке перса за него выручил всего пять рублей. У перса его уже изъяла сыскная полиция и вернула хозяйке. И про локон тоже правда. Один из Стешневых, влюблённый в царицу, выпросил у неё прядь волос на память. С тех пор реликвия переходила от отца к сыну, пока не досталась княгине.

— И ты, значит, в рамках экскурсии хочешь рассказать мне про всех тех усатых дядек в эполетах и дамах в кринолинах на портретах? — скривился Моцарт, показывая большим пальцем на противоположную стену.

— Это мои предки, между прочим, — возмутилась я его кислому выражению лица. — А кто-то только что сказал, что он любознательный.

— А ты знаешь, что ты язва? — прищурил он один глаз, глядя на меня. — Такая маленькая вредная язвочка, потерявшая всякий страх с той поры, как поселилась у меня за стенкой.

— Радуйся, что я не потеряла стыд.

— Вот это меня как раз расстраивает, — улыбнулся он многозначительно.

Чёрт! С некоторых пор, с тех самых, как я поселилась в соседней спальне, мне стала нравится и его улыбка. Порой придурковатая, порой опасная, порой заразительная, она заставляла меня думать о том, о чём не следует. Но эти мысли всё равно то и дело теперь крутились у меня в голове: а что, если бы всё было по-настоящему? Что если бы он и я…