– Таня! – послышалось ей.

Она вгляделась в темноту. В темной шершавой массе белело единственное лицо – кто-то обернулся и призывно махал рукой.

Таня подошла. Две ноздри казались черными глазками, треугольные брови обещали: «Ну я вам покажу!» А ей еще что надо? – отпрянула Таня.

– Отлезь! Руки убери! Я ей занимала! – гавкала соседка.

Рядом шипели, ворчали, но, оценив ее ноздри и треугольные брови, понимали: проще махнуть рукой.

– Вставай вперед меня, – велела соседка.

Таня подняла глаза: ноздри, казалось, смотрели на нее, а сама соседка – вперед, на дверь булочной, где очередь сгущалась. Ничего больше она не сказала. Ничего не сказала и Таня. Время поползло. Сначала в темноте, потом под серым мутным стеклом, лишь отдаленно напоминавшим небо.

Светлело. Люди стояли хмурые, невыспавшиеся. И наконец солнце прорвалось. Крыши домов порозовели, зазолотились. Солнце отыскало и показало все прямые линии, все завитки, каменные крылья и вазы. Даже лица у некоторых посветлели.

Но голова была тупая, сонная, слабая, будто наполненная сырым песком. И мысль увязла в этом песке.

Таня вынула книгу.

– Чего это? – удивилась соседка, заглядывая ноздрями ей через плечо. – Читать здесь собралась?

И правда. Напирали спереди, напирали сзади. Словно боялись упустить лишний сантиметр. Таня зажала книгу под мышкой. «Крыши… солнце… лица», – попробовала она вернуться и выудить мысль, но лишь тупо смотрела перед собой. Время капало, как кисель. Ноги стыли. Но дверь булочной теперь маячила совсем близко.

Дом на другой стороне улицы Таня уже знала до последнего потека на штукатурке. Очередь сделала несколько шажков. Теперь Таня изучала фонарный столб: металлические репродукторы на нем напоминали соцветие колокольчиков. «Радио… Тоже что-то важное», – опять принялась думать Таня, но как ни старалась, а только загребала тяжелый мокрый песок, в котором тонули мысли. Думать больше не получалось.

Очередь опять задвигалась: каждый выигранный шаг пробегал по ней от головы к хвосту.

Внезапно в воздухе зашелестело. И – ба-а-бах! Бам! Бам!

Репродукторы молчали. Они выли только при бомбежке: самолеты еще можно было заметить с воздуха заранее. Немецкие пушки всегда заставали город врасплох.

– На Староневский кладет, – прислушавшись, сказал кто-то.

– Вот гады! Специально ждут, когда народ на работу пойдет. Чтобы побольше уложить, значит.

Таня представила: вот стоит немец, закладывает в пушку снаряд. Пускает. Надеется, что убьет и покалечит, да побольше. Безоружных людей, которых он даже не знает! Но опять не успела додумать мысль до конца.

– Немец, – пожал плечами мужчина в кепке впереди Тани. – Он любит распорядок. С восьми до девяти – значит, бьет ровно с восьми до девяти.

– Вы их как будто хвалите? – быстро и зло осведомился голос еще дальше.

Передний что-то залепетал, оправдываясь.

– Это диверсанты им сигналы подают, – вдруг громко сказала за Таней соседка. – В доме рядом с нами, говорят, сами видели: фонариком кто-то с крыши мигал. Милиция сразу приехала.

Очередь зашумела.

– Твари! Сволочи!..

– Посадить их всех!..

– Мало их корчевали, врагов этих…

Внезапно шелест сменился свистом. Все смолкли. Сжались. Таня съежилась. Почувствовала, как соседка трясется мелкой дрожью. Свист означал одно: квадрат обстрела переместился к ним. Трамвай на улице немедленно остановился, из него побежали прочь люди. По пустому вагону быстро шла кондуктор, одной рукой хватаясь за свисающие кожаные петли, а другой придерживая ожерелье с катушками билетов на груди. Выскочила и бросилась в арку ближайшего дома – так древний человек бежал от опасности в пещеры.

Бах! Снаряд упал над аркой дома поодаль. Охнуло облако пыли, брызнули стекла, щебенка, посыпались кирпичи.

Бах! Дом на другой стороне выплюнул стекла всеми верхними этажами. Женщина в косынке вскрикнула, толкнула девушку перед собой, оттоптала ноги старику, стоявшему за ней, тот наступил на ноги мужчине в кепке, а он – Тане; она чуть не упала, но лишь заехала локтем соседке в мягкий живот.

Бах! Трамвай превратился в смятую металлическую коробку. Завалившись на бок, показывал четыре железных колеса.

Женщина в беретике не выдержала – выскочила из очереди и рванула в подворотню: там в полумраке белели лица тех, кто уже спрятался.

Ноги вопили Тане: беги! Дернулись. Но тут свист прекратился. Квадрат обстрела опять сместился. Видно, тот в кепке был прав: обстреливали аккуратно, старались ничего не упустить.

Во рту у Тани было суше, чем в пустыне Сахаре, даже язык, казалось, из песка.

Женщина в беретике выбралась из подворотни, затрусила к очереди, нашла свое место. Но никто не подвинулся.

– Вы тут не стояли.

– Я стояла!

– Не стояли.

Она попробовала пустить в ход руки. Очередь качнулась. Тане опять отдавили ноги.

– Товарищи!

– Нечего было бегать туда-сюда.

Пожарная машина уже примчалась; раскатывали серый шланг и глядели на оранжевое пламя, дыбом стоявшее на верхних этажах раненого дома. Валил черный дым.

Женщина в беретике кинулась на абордаж. Ее быстро вытолкнули. Беретик свалился на тротуар.

– Так все будут бегать куда хотят!

Несчастная отряхивала берет, губы у нее тряслись, на волосах была пыль, отчего они казались седоватыми.

– А потом ведь скажут, что ленинградцы мужественно стояли под обстрелами, – еле слышно пробормотал мужчина в кепке. Увидел Танины глаза. Осекся.

– Ленинград не сдается! – громко и бодро сказал он.

Таня сделала вид, что не расслышала. И спохватилась, что книги у нее в руках больше нет. Наверно, выронила при обстреле.

– Обломает зубы фашист-то, – более естественным голосом добавил кто-то. – Вон сколько крупных городов обложил. Ленинград, Киев, Севастополь.

– Киев стоит, и мы выстоим.

– Подавится немец. Не возьмет, – согласились в очереди.

Книга была чужая. Таня принялась вертеть головой. Наклонилась. Ноги стояли темным лесом.

Две тяжелые теплые ладони легли ей на плечи.

– Ничего-ничего, – кивнула ноздрями соседка. – Главное, сама цела.

В ее голосе звучало сочувствие. Лицо было обычным, свирепым, «ну я вам покажу!», а ладони ласково подтолкнули Таню в спину.

Таня переступила порог. Внутри булочной очередь была тесной и душной, но двигалась куда быстрее – оттого, вероятно, что уже видны были и длинный прилавок, и весы с прыгающей стрелкой, и продавщица в нарукавниках, и железная спица, на которую она накалывала карточки, другой рукой принимая карточку у следующего. Тускло блестело лезвие ножа, делившего кирпичики хлеба. Все смотрели на весы. Таня подала деньги и карточки. Стрелка закачалась, остановилась.