— Т-ты можешь его надеть?

— Но…

— Я т-тебя п-прошу. Я п-пока в к-кухне п-побуду.

Смешной все-таки этот Сережка. Он любит театр.

Дедом Морозом тогда нарядился. Я тоже люблю. И мне очень нравится это платье — с наследством старинных запахов, с памятью прошлого, упрятанного в складки. А Сережкина бабушка, наверное, была по сложению как я. Потому что платье мне в самую пору — будто специально для меня сшито. Может быть, чуть длинновато. Подол закрывает ступни и достает до пола: чтобы шагнуть, придется приподнимать.

Нижняя юбка из шелка. Жесткий лиф, длинные рукава. Вырез кажется мне огромным, почти неприличным— и к тому же не хочет мириться с моим бельем. Не хочет ни майки, ни лифчика. Приходится все снять. Платье настаивает на своем — на обнаженных плечах и полуоткрытой груди.

— Т-ты все?

Я медлю с ответом: что скажет зеркало? Зеркало утверждает, что я — это не я.

— Я з-знал, что т-тебе п-подойдет.

Он смотрит, и это невыносимо — когда глаза в пол-лица и такие темные.

— Оно за-аговоренное, — говорится без тени улыбки.

— Заговоренное?

— Б-бабушка с-сказала, что п-после нее можно б-будет надеть это п-платье т-только один раз. К-когда… К-когда б-будет очень нужно.

Я не выдерживаю напряжения:

— И что мы теперь будем делать? Играть в манекен?

— Хо-очешь п-потанцевать? Т-ты ведь умеешь т-танцевать в-вальс?

Я-то умею, а ты?

Он всегда мечтал научиться. Но тик ему сильно мешал. А потом, когда тик прошел, та женщина, из библиотеки, показала, как нужно двигаться.

Но он давно не тренировался.

— А почему на Новый год…

— Я не мог тебя п-пригласить: я же б-был Д-дедом М-морозом. И мой к-костюм, он д-для этого не п-подходил.

Да здравствует эстетика! Потом окажется, что он не сделал чего-то важного, потому что не успел вымыть руки или забыл носовой платок. Просто детский сад.

— Ты уверен, что мы тут ничего не снесем?

— П-постараемся. Б-будем к-крутиться вп-полсилы.

Он ставит пластинку. Нужная лежит сверху. Значит, он все придумал заранее. Сидел и придумывал— эго платье и вальс.

Он церемонно кланяется. Я делаю реверанс — раз мы решили играть в бал — и подаю руку. Вторая его рука ложится чуть ниже лопатки — как положено. Я с удовольствием отмечаю: он знает танцевальную поддержку. Сколько раз еще мне придется гадать, откуда он что-то умеет?

— На счет «три»?

Все-таки я слегка опасаюсь: вдруг у него не получится? Вдруг выйдет как-то нелепо? И платью будет обидно.

Но он ведет уверенно, даже ловко, хотя мы и кружимся на маленьком пятачке. Забавно все-таки: Сережка танцует со мной вальс. Тот самый заика, которому я когда-то позволила прочитать со сцены две строчки. Потом он прошел Кольский. И вывел меня из болота. И собирал со мною крапиву. И был почти всегда рядом. Пока я не вышла замуж — за человека, с которым он сам меня познакомил и которого боготворил.

Он не намного выше. Но сейчас, когда мы танцуем — так близко, лицом друг к другу, — он может смотреть сверху вниз.

— Сережка, да ты молодец! Ты даже не наступаешь мне на ноги!

Ну, смутись же! И улыбнись. Улыбнись, как раньше.

Нет — только смотрит, все так же — темными глазами.

Музыка меняется: мы танцуем медленный танец.

Мы были с ним рядом бесчисленное количество раз, но он обнимает меня впервые. А раньше бы не осмелился. А раньше бы побоялся.

Он чуть наклоняется, чтобы коснуться губами — шеи, щеки, плеча — так мягко и осторожно, будто кожа сродни паутине и можно ее порвать.

— Я люблю т-тебя, Ася!

Теперь я знаю нежность на ощупь — ее растворяющую теплоту и музыкальную ласку. Только бы это не прекращалось. Только б не прекращалось!

Но усыпляющая нега вдруг улетучивается: он расстегнул на платье молнию. Лиф, как скорлупка ореха, распадается на половинки — и я успеваю лишь ахнуть, инстинктивно хватаясь за ускользающий край. Мы больше не танцуем — замерли друг против друга.

— Н-не надо з-закрываться. Я хочу п-посмот- реть. — И отрывает от груди мои руки.

— Сережка, я не картина. — Кажется, я уже так говорила, когда-то.

Но раньше он соглашался, а теперь — нет. Поэтому я стою перед ним, не смея прикрыться. Не смея шелохнуться и отвести взгляд от его лица. А кажется, что бегу: дышу слишком громко, и сердце бьется у самого горла.

Надо защититься, и я пытаюсь шутить:

— Гожусь в натурщицы для царицы Тамары? — Но севший голос подводит.

— Т-ты очень к-красивая.

Соски, лишившись укрытия, начинают твердеть.

Все, больше не могу. Пытаюсь вернуть лиф на место. Но он удерживает мою руку и, едва касаясь, проводит пальцами по груди — медленно, от подмышки, чуть вниз, и до темного пятна, — желая повторить удивившую линию.

Такая изощренная пытка — сдержанностью чужого желания.

— Я отнесу т-тебя на к-кровать.

— А вдруг я тяжелее штанги? — Кусочки сознания мобилизуются из последних сил — чтобы не сгинуть совсем.

— Вряд ли в т-тебе с-сто к-килограммов. — Мне бесповоротно отказано в неоправданных притязаниях. — Я п-примерился — к-когда ты разбила б-бровь.

Ослабевшей одежде дан приказ не мешать, и она почти не упорствует, соскальзывая вниз. Неудивительно: они заключили союз — заговоренное платье и он.

* * *

Один ангел-птица случайно увидел, как Бог лепит первую женщину: дыханьем вплетает в волосы «люблю, люблю, люблю»; вышивает губами кожу, сочиняя сеточку жилок; пальцами формирует впадинки, выпуклости, потаенные уголочки — то касаясь легко, то глубоко и сильно.

Ангел-птица так изумился, что долго подглядывал. А потом полетел и всем рассказал — по секрету.

Ужасные сплетники, эти ангелы!..

* * *

Он решает выслать вперед разведчика — ласкового, любопытного, — чтобы нащупал дорогу и обнаружил дверь. Разведчик действует ловко, движется осторожно, не устает убеждать: смотри, это только игра!

Потом вдруг ныряет вглубь, и дыхание перехватывает. Казался таким добрым, а сам уколол! Но я не успеваю подумать о нем плохо: происходит подмена. Чужая сила подчиняет себе, вдавливает в кровать и, сокрушая затворы, прорывается внутрь.

Боль прожигает насквозь, заполняет собой все тело, лишает воздуха и, разрывая горло, вырывается на свободу.

— В-все, все! Все! — Он замирает, и я, почти расставшись с душой, делаю вдох и выдох.

И вдруг — сильный, жесткий толчок. Один, другой, третий. Глубже, глубже, глубже. Господи, там, наверное, нету дна! Или он хочет проткнуть мне сердце?