Не бежать! Быстрым шагом, быстрым шагом…

С Куске вчера вечером успели поговорить о многом. Тот оказался неглуп, но убедить унтерштурмфюрера ни в чем не удалось.

– «Красным» нельзя верить ни в чем, Рихтер. Они и здесь ведут свою «классовую борьбу», если что – сдадут начальству и не поморщатся даже. Партия приказала! Вы с кем говорили, с Штимме? Да, он похож на человека, рабочий, глаза честные, но внутри такой же марсианин. И будьте осторожней, в роте наверняка имеется «фризер», стукач. Мы его до сих пор не вычислили, увы!

К безвкусной горячей бурде полагался бутерброд с маргарином. По здешним обычаям – почти роскошь, однако в «кацете», как уже понял Лонжа, ничего не делалось зря.

– На аппельплац! Строиться, строиться!

– Общая поверка, – пояснил Гном. – Значит, много новеньких, по головам считать будут. Или герр комендант не с той ноги встать изволил. На «аппеле» прикуси язык, смотри и слушай… Быстрым шагом, Рихтер, быстрым шагом!..

* * *

Двор оказался не просто «плацем», а «аппельплацем», местом утренних поверок. Собирали не каждый день, чаще всего сразу же после бурды с маргарином разгоняли по работам. Но на этот раз – не повезло. Лишние минуты на ветру в сыром предутреннем сумраке – не беда, но именно на «аппеле», как пояснил Гном, можно нарваться на самую настоящую беду.

Ослепительно белый луч прожектора, молчаливые ряды заключенных, темные крыши бараков – и черные «эсэсманы» вездесущими бесами.

– Ровнее, ровнее! Голову выше, выше, сказал!

К черному небу взлетает дубинка, раз, другой, третий… Упавшего оттаскивают, ряды вновь смыкаются.

Смотри и слушай… Кое-что Лонжа увидел сразу. Лагерь делился на полосатых и серых. Серым был он, зачисленный в восьмую роту – бушлат слегка не по размеру, такие же брюки и мятая кепка-бескозырка. На спине – уже виденные полосы крест-накрест, на груди – треугольник.

Винкель!

Еще одна строчка в словаре. Каждому – по заслугам. Коммунистам – красное, «Черному фронту» – в цвет, криминалу – зелень. Были и прочие, но их Лонжа еще не видел. Его винкель редкий, единственный в роте. «Синий» – эмигрант.

– Блокфюрерам приступить к поверке личного состава!..

Бесконечное «я-а!», «я-а!», «я-а!»… Поверка – не беда, главное не опоздать, крикнуть вовремя. Но вслед начнется то, ради чего собрали. Герр комендант прочитает приказ, кого-то выдернут из рядов, поволокут в карцер, прикладывая на ходу липкие увесистые «пластыри». Что будет с человеком дальше, лучше не думать.

И, конечно, новенькие. «Полосатики».

Губертсгоф – девять рот, в каждой от сотни до двух. «Серых» две, восьмая и девятая, постоянный состав. Остальные – пересылка, мимолетные гости. Этих прямо здесь тоже переодевают в робы, но полосатые. Гном пояснил, что прежде каждый «кацет» имел свою форму, но отныне с этим покончено. Унификация!

До белых костей…

– Рихтер Пауль!

– Я-а!

Не опоздал. Можно выдохнуть и подумать о том, что дальше. А дальше – работа. Для того и нужны в лагере «серые». Девятая рота – обслуга, восьмая – строители.

Зависть не выгорает даже в аду. Им, серым, завидуют.

– Внимание, внимание! Слушайте приказ…

…А бес Харон сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их и бьет веслом неспешных…

* * *

– О побеге забудьте! – сразу предупредил Гном. – Не потому что отсюда нельзя бежать. Можно, Рихтер, особенно когда работаем по ту сторону проволоки. Но пострадает вся рота, для начала каждого десятого измолотят в хлам и бросят в карцер, потом займутся самыми активными – теми, кто на плохом счету. Официально здесь не расстреливают, но смерть от этого никак не слаще.

Лонжа не спорил, слушал. Про Гроссштойсера его не спросили, и он решил зря не рисковать. Промолчал и про Бёргермор, болотный «кацет». Михаэль Куске, пусть и бывший офицер СС, но сейчас – обычный заключенный, такой едва ли поможет.

– Тому, кто бежит, понятно, крышка. Ловят всех, исключений пока не было. А затем на плац выходит хор… Вы, кстати, Рихтер, музыку любите?

– Музыку? – Лонжа даже растерялся на миг. – Конечно люблю.

Гном внезапно оскалился:

– Скоро разлюбите, обещаю. Музыка здесь, в Губертсгофе, – знак смерти, ее, можно сказать, атрибут. Начальство у нас нервное, не любит слышать крики. Если одного наказывают, зовут хор, в случае групповой экзекуции – оркестр. А если танго, значит, точно убивают. Еще вопросы есть?

– А что поет хор? Когда ловят?

– «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети»[20], – твердо, без тени улыбки выговорил Гном. – Песня есть такая, детская. Ничего, Рихтер, скоро изучите весь репертуар.

* * *

– Раз-два! Раз-два! Раз-два!

На этот раз – негромко, вполголоса, потому как не команда, ритм. Носилки с кирпичами с непривычки кажутся неподъемными, тому, кто спереди, труднее, зато заднему проще сбиться с ноги. Потому и…

– Раз-два! Раз-два!..

Случайно ли, а скорее всего совершенно не случайно, носилки таскать довелось в паре с Гансом Штимме, любителем курить в кинозале. Кто распорядился, Лонжа так и не понял. Штимме подошел (красный винкель!), волоча с собой носилки, кивнул, даже улыбнулся. Наверняка не обошлось без Гнома, хотя здесь он не главный. На стройке – свои командиры.

– Раз-два! Раз-два! Раз-два! О-осторожно!..

Кирпичи принести, сгрузить, перевести дух, стараясь не попасться на глаза умирающему от скуки здоровяку-эсэсману…

– Шевелись, шевелись, scheiss drauf!

И снова носилки, и снова кирпич, только на этот раз он впереди. Отполированные десятками ладоней деревянные рукоятки тянут вниз, на пути лестница, тоже деревянная, ступеньки влажные, а выданные вчера ботинки без шнурков так и норовят соскользнуть с ноги…

– О-осторожно!

Стройка – прямо за бараками. Никакого разнообразия, здесь тоже возводят бараки, Губертсгоф растет, раздувается, словно утопленник под корягой. Сейчас в нем чуть больше тысячи, скоро будет вдвое больше.

– Раз-два! Раз-два!..

Перерывов практически нет, работа от самого рассвета до полудня. Обед, два часа отдыха – и до заката. После десятых носилок уже начинает шатать, боль, память о «Колумбии», впивается в тело, но работать все-таки можно. Акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером, рассчитало все точно. Полная самоокупаемость, две с половиной марки в день. Поэтому и два часа дневного отдыха, и картофельная баланда, которую все-таки можно, хоть и с трудом, но проглотить. И «эсэсы» «пластырями» не злоупотребляют, только глотки дерут!