В парижском аэропорту толпа выглядит внушительнее, чем в Бриве. Бросается в глаза множество мотожурналистов: даже сосчитать невозможно, сколько их понаехало — тридцать, сорок? Они преследуют нашу машину по дороге, ведущей к площади Бастилии, напоминая рой жужжащих пчел. Мне даже страшновато за некоторых из них, они готовы на любой риск, лишь бы сделать побольше снимков машины на трассе и кольцевом бульваре.

Мне вспоминаются фотографии Жака Ширака в день его избрания. Рука, машущая из окна автомобиля, жена Бернадетт, сидящая рядом. И внезапно я во всей полноте осознаю происходящее. Меня захлестывает волнение, я сжимаю руку Франсуа. Но телефонные звонки и эсэмэски по-прежнему идут сплошным потоком, и мне не удается задержать его руку в своей… Наши руки разъединяются. Все предыдущие годы, стоило нам очутиться рядом, как нас, точно магнитом, неодолимо тянуло прикоснуться друг к другу. Но это невероятное событие нарушает наше взаимное притяжение. Отныне наши встречи наедине будут все более и более редкими.

Мы добираемся до площади Бастилии уже после полуночи, и только тут я осознаю подлинный размах торжества. Здесь уже не толпа — здесь океан людей, которые в дикой давке стараются подойти ближе к президенту. Их десятки тысяч. Сначала мы проходим через шатер для ВИП-персон, где сидят всевозможные знаменитости. Те, что всегда присутствуют на сборищах в звездные часы. Я не знаю, не вижу, что Жюли Гайе уже где-то поблизости. За все время избирательной кампании я ни разу не встретила ее.

Я сразу различаю в толпе лицо своей матери, которая непременно хотела приехать в этот день. Ее-то первую я и обнимаю. Как и все матери на свете, она всегда боялась за меня, всегда предчувствовала опасность этой ситуации. Я вижу в ее глазах гордость, смешанную со страхом. Неужели эта женщина, подруга президента Республики, — ее дочь? Невообразимо! Далеко, слишком далеко от жалких новостроек северного Анже…

Франсуа буквально рвут на части, давка становится непереносимой. Наконец я вижу своих детей — они прячутся от вездесущих фотографов. А что же они думают обо всем этом? Им, конечно, ясно, что теперь их жизнь будет очень беспокойной, но они даже не подозревают, что окажутся добычей СМИ на все эти двадцать месяцев и даже после того, как я покину Елисейский дворец. Что вместо незаконных привилегий, как все воображают, их на каждом шагу будут ждать только расставленные ловушки. И вымышленные обвинения, нацеленные на то, чтобы опорочить меня. Я стараюсь подойти к ним незаметно. Наверное, они тоже предчувствуют, что на их мать объявлена охота из-за близости к президенту.

Толпа нетерпеливо ждет, когда ей позволят увидеть и услышать Франсуа. Он поднимается на трибуну, я поднимаюсь следом, как и вся наша команда. Он произносит свою речь, голос его звучит сдавленно:

— Я благодарю народ Франции, который позволил мне стать президентом Республики. Я знаю, что чувствуют многие из вас: вы перенесли годы испытаний, и нам придется многое исправлять, перестраивать, восстанавливать.

Его выступление продолжается двадцать минут.

— Сегодня мы переживаем великий момент, празднуем победу, которая должна принести нам счастье.

Я не слышу, что он говорит. Или едва слышу. Толпа взволнованно колышется, вопит от счастья в невообразимом единодушии, во всеобщем опьянении.

Внезапно я вижу, как Франсуа отходит к другому краю трибуны, оставив меня одну. Поворачиваю туда голову, смотрю… и вижу, что он обнимает Сеголен Руаяль. У меня искажается лицо, я забыла, что его сейчас показывают крупным планом на гигантских экранах.

Неужели мне изменяет великодушие? Неужели я так мало уверена в себе и так не уверена в нем? Неужели меня по-прежнему мучит сознание своего незаконного положения? Когда он возвращается, я шепотом, на ухо, прошу его поцеловать меня, добавив: «Только обязательно в губы».

Да, я хочу, чтобы все почувствовали разницу: до меня была женщина, у которой от него четверо детей, а теперь у него другая, с которой он живет, но ведь не две женщины одновременно! Мне уже невыносимо это пресловутое «Олланд и две его женщины». Я чувствую себя уничтоженной.

Мне даже в голову не приходит, что пресса прочтет эти слова по моим губам и растиражирует их, представив как тяжкую улику в моем процессе, как доказательство того, что я «стремлюсь к единовластию». Я чувствую себя так, словно меня изнасиловали. Отныне никакая близость уже невозможна, все украдено, даже шепот на ухо…

Мне следовало бы понять, что эта новая жизнь не для меня. Я человек цельный и непосредственный, говорю то, что думаю, поскольку выросла в среде, где ничего ни от кого не скрывают. Это в серале положено прибегать к умолчаниям, расточать улыбки тем, кого презираешь, злословить за спиной. Я этого не умею — и дорого заплачу за свое неумение.

Я страстно люблю мужчину, который больше не может всецело посвятить себя нашей любви, как это было до сих пор. Я привязана к человеку, который, достигнув успеха, отдаляется от меня, я это чувствую. Все переворачивается.

Он, который так упорно добивался меня, ждал столько лет, теперь, став президентом, перестал быть прежним. Да и не может быть прежним. Франсуа возвел стену между нами, и я вижу, что не нужна ему в его политической жизни, что он внезапно очутился где-то далеко. Я думала, что смогу вытерпеть все или почти все, но не это безразличие. Любая женщина нуждается во взгляде любимого человека. И я тоже.

Мне хотелось сохранить независимость, но вот я оказалась в роли первой леди — роли неопределенной, без официального статуса. И мне поневоле придется как-то приноравливаться к этому ярму, только я еще этого не осознаю. К какому новому равновесию мы придем в результате?

Я занималась политической журналистикой. Мы провели вместе несчетные часы в разговорах о нашей общей страсти. Долгие годы все делили пополам. Политика — это и моя жизнь тоже. Она сплотила нас еще до того, как родилась любовь. И вот я должна отринуть эту часть своего существа, с мясом оторвать себя от своего дела.

Очутившись в Елисейском дворце, я приучаю себя не вторгаться в область политики. Ни словом, ни делом не участвовать в делах власти. Я даже не знаю, где расположены кабинеты советников. Называю «Берлинской стеной» дверь, отделяющую «крыло мадам» от остальных помещений Дворца. В этих стенах выражаются именно так — «Дворец», а не Елисейский дворец. Я к этому так и не привыкла. Один-единственный раз я присутствовала на совещании вместе с советниками «по другую сторону стены». Тогда обсуждалась подготовка женского праздника 8 марта. Присутствующие на все лады расхвалили мои предложения — и ни одно из них не было принято.

Тревога начала мучить меня уже во время избирательной кампании. С самого начала я не находила себе места. Вдруг стала набирать вес, на лице выступили пятна экземы, шею регулярно сводила судорога, мимика исказилась. Мой стресс был очевиден, мне казалось, что за несколько месяцев я постарела на много лет. Трудно представить себе дикое напряжение предвыборной кампании, агрессивные вспышки фотоаппаратов, когда ты к ним не готова. Почему я воспринимала все это так болезненно?