Олив отвернулась.

– Не знаю. Забавно. Перед самым отъездом в Испанию я купила масляные краски… ярко-зеленая, алая, ночное индиго, сливовая, серебристо-серая… я никогда раньше не пользовалась этими цветами, а тут выбрала одну за другой и положила перед кассиром. Я как будто знала, что именно здесь они мне пригодятся. Что они выразят мои страхи и мечты.

Тереза казалась совершенно сбитой с толку.

– Тере, это трудно объяснить. Мои родители, подруги в Лондоне… А здесь что-то щелкнуло. Как будто эта картина уже сидела в моей голове и сейчас вдруг вышла на свет божий. Никогда прежде я не была так увлечена тем, чтобы это выразить.

– Ясно.

– Но сейчас, когда дело сделано, когда она из меня вышла… меня не оставляет мысль, что краски сотворили это сами. Что я тут ни при чем.

– Неправда. Это все вы. Если бы я взяла эти краски, ничего бы не получилось. А вы – совсем другое дело.

Олив улыбнулась:

– Спасибо за добрые слова.

– У вас есть еще картины?

– Здесь нет, зато есть… – Из одного саквояжа она достала большую тетрадь и протянула гостье.

Тереза листала страницы и видела миниатюрные наброски рук и ног и глаз, бутылок, кошек, деревьев, цветов, – всё в реалистичной гравированной манере, совершенно отличной от картины. А дальше были портрет Сары с надписью Мама, Лондон, совместный портрет ее с Гарольдом, а также пастельный натюрморт с лимонами, принесенными в день их знакомства.

Тереза показала на лимоны.

– Я спрашивала вас, куда они делись, а вы ответили: «Не знаю».

Олив покраснела:

– Прости.

– Вы их украли?

– Хочешь – называй так.

– Почему вы делаете из этого секрет?

– Это не секрет. Просто я… никому не сказала. Кроме тебя.

Тереза просияла, зарывшись поглубже в раскрытую тетрадь. Люди были такие живые, что казалось, сейчас выскочат навстречу. Она продолжала листать, и ее внимание остановилось на развороте с двойным изображением брата: Исаак колет дрова и Исаак с кружкой кофе.

У Терезы защемило сердце, и тут Олив вырвала тетрадь у нее из рук.

– Это всего лишь наброски, – сказала она.

Под ними колокольчиком прозвенел Сарин смех.

– Что вы сделаете с картиной? – спросила Тереза.

– Какая ты практичная. Не все должно преследовать цель или выгоду.

Тереза вспыхнула, потому что она рассуждала именно так, прагматично, как шакал в поисках ребрышка. Защитная реакция, которую она почувствовала в ответе Олив, ее озадачила. Будь у нее хоть половина такого таланта, она уже была бы не здесь, а в Барселоне.

– Будете прятать под кроватью, чтобы ее никогда не увидели?

– Нет конечно.

– Так показали бы прямо сейчас. Повесьте ее на стену.

Олив вся подобралась и присела рядом с «Садом». Старый матрас просел под ней, и Тереза вдруг подумала о том, какая убогая кровать и как глупо, что молодая хозяйка с этим мирится, тогда как может себе позволить кое-что получше. Предложить, что ли, вместе съездить в «Калле Лариос» в Малаге и купить новый матрас? Перепробовали бы один за другим, пока не нашли бы самый подходящий. Однако Тереза промолчала, а перед глазами еще стоял портрет брата, очерченный проворным карандашом.

– Я не хочу, чтобы он висел у меня на стене, – сказала Олив.

Тереза нахмурилась. Неубедительное возражение. Она подошла к кровати и остановилась, руки в боки.

– Вы можете ее продать в Малаге, сеньорита. Заработать деньги.

Олив завела глаза к потолку:

– Деньги? Они у нас уже из ушей сыплются.

У Терезы кровь прилила к щекам.

– Вы могли бы уехать.

– Но мне нравится здесь.

– Париж. Лондон. Нью-Йорк…

– Тере, я не хочу, чтобы люди о ней знали. Понимаешь?

– Будь она моей, я бы ее всем показывала.

Олив мельком взглянула на картину.

– Предположим, ты ее покажешь миру, а она ему не понравится. Подумай об этом. Пройдут дни, месяцы… а то и годы…

– Главное, чтобы она нравилась мне, а остальное неважно.

– Тогда к чему эти старания понравиться миру? И, смею тебя уверить, она бы тебе точно не нравилась, если бы ты ее написала.

– Зачем же вы этим занимаетесь?

Олив встала, прикурила и заговорила, глядя в окно:

– Сама не знаю. И никогда не знала. Занимаюсь, и всё. – Она посмотрела на Терезу. – Я понимаю, звучит туманно. Просто… мне кажется, что в голове существует такая сияющая цитадель совершенства. И с каждым полотном, с каждым наброском я подступаю к ней ближе и ближе, к тому месту, где мои картины будут истинным отражением моего «я», иным отражением. И я полечу.

Она потерла лоб и прилегла на кровать.

– Почему мы ежедневно находимся в плену часов и минут? Почему нельзя проживать жизнь, для всех недосягаемую?

Голос у нее сорвался, и Тереза положила ей на плечо руку.

– Тере, прости. Может, я ненормальная. Но так было всегда. Мне захотелось кому-то показать. Я рада, что тебе понравилось.

– Не то слово. Me ha encantado[41].

– Сейчас! – К Олив снова вернулась прыть, она соскочила с матраса, не выпуская сигареты. – Возьми. Я думаю, тебе понравится. – Она достала альбом художников эпохи Возрождения и старый «Вог» и протянула их гостье. – Журнал мамин, но она не будет против.

Тереза полистала альбом, цветные иллюстрации мужчин и женщин в пышных нарядах: кожа, как вареное яйцо, выпученные глаза, тонкие пальцы, унизанные кольцами, накидки из камчатной ткани. Странно удлиненные девы Марии, пронизанные золотым лучом Благовещения; жутковатые сцены с мифическими зверями; пятиногий уродец; женщина, превращающаяся в гранат. Она читала про себя имена художников: Беллини, Босх, Кранах. Это был другой язык, которым необходимо овладеть, как новым оружием.

То, что журнал старый, Терезу не смутило. Теперь это ее «Вог». Даже хорошо, что номер годовалой давности. Сара, одним глазом заглянув в очередной журнал, швыряла его на пол; Терезу же одна цветная обложка притягивала, как пение сирены. Как могла этого не слышать Сара? Вот только бы не повредить юной хозяйке.

– Вы уверены, что она не будет возражать?

– Она даже не заметит пропажи. Кажется, Исаак еще здесь. – Олив убрала тетради для зарисовок и картину обратно под кровать. – Давай посмотрим, что ей от него надо.

Тереза подавила в себе волну, поднявшуюся в связи с упоминанием имени брата, закрыла подаренный ей альбом и последовала за Олив.