крестовом походе», – последовал неожиданный ответ Джузеппе, – Ты мог бы славно переработать поэму в либретто.

Теми покачал головой, улыбнулся и пошел вслед за другом.

– Я все-таки не ошибся, предполагая, что ты намерен поднять бунт в этой стране, – засмеялся он.

На следующий день о болезни дивы говорил уже весь театр. Расписание представлений пришлось перекроить. Были обещаны всего шесть спектаклей самой громкой премьеры сезона. Зато это дополнительно подогрело и без того кипящий интерес публики. Билеты на все предстоящие представления «Набукко» были раскуплены в считанные дни.

За две недели ожидания второго представления Милан уже окончательно помешался на ни на что не похожей патриотической опере. Издательство Джованни Рикорди не только выпустило фортепианное переложение «Набукко», незамедлительно заплатив маэстро рекордные четыре тысячи австрийских лир, но и заключило с ним контракт на издание всех последующих произведений композитора.

Входившие в моду передвижные органы играли лейтмотивы хоровых партий и арий на площадях. Уличные артисты распевали песнь хора рабов, слова из которого, похоже, уже знал наизусть весь город. Мерелли с лукавой улыбкой вручил Джузеппе подписанный со своей стороны контракт на следующую оперу, размер гонорара в котором Верди мог проставить на свое усмотрение. Надо сказать, такая щедрость скорее сбила начинающего маэстро с толку, чем порадовала.

Джузеппе вообще испытывал трудности с адаптацией к меняющимся с невероятной скоростью условиям игры и к новшествам, что нес ему каждый следующий день. У него было странное чувство, что он не поспевал за собственной жизнью. Через несколько дней после премьеры, Верди выделили для проживания четырехкомнатные апартаменты находящиеся в распоряжении театра, где маэстро, по любезнейшим словам импресарио Мерелли, мог жить сколь ему будет угодно долго. Верди с легкостью выплатил все долги, а в его кармане появились деньги, которые он не знал, куда потратить. Неделя внезапно оказалась расписана встречами и приемами, где даже те, кто раньше не хотел подавать ему руки, рассыпались в комплиментах и боролись за его внимание.

Казалось бы, сбылись все самые амбициозные мечты молодости. Можно радоваться, куролесить и упиваться успехом. Однако, Джузеппе сводила с ума не столько скорость жизненных перемен, сколько постоянное ощущение наигранности происходящего. Разговоры, в которых форма ценилась выше сути. Улыбки, где было больше такта, чем радости. Интерес, как дань моде, но не стремлению. Вокруг были персонажи, а не люди. И это угнетало.

Прошли две недели, наступил вечер второго спектакля. Джузеппе нетерпеливо шагал взад-вперед по служебному коридору в ожидании появления Джузеппины. В бурлящем потоке перемен его не покидало желание увидеть ее, поговорить с ней. Он и сам не мог понять почему, но она казалась ему единственным настоящим живым человеком в той безупречно красивой, но бесконечно жеманной пьесе, внутри которой он оказался.

Джузеппина появилась в компании Саверио и доктора Поллини. Она была так бледна, что теперь напоминала не греческую богиню, а ее мраморное изваяние. Однако, кроме этой бледности, ничего ее болезни не выдавало.

– Синьорина Стреппони! – бросился ей навстречу маэстро.

Доктор Поллини одним неожиданно проворным для пожилого синьора прыжком оказался перед Джузеппе, преградив ему дорогу.

– Мое почтение, маэстро Верди. Прошу прощения, однако синьорина Стреппони по медицинским показаниям вынуждена воздержаться от какого-либо общения, – проговорил он с видом человека, относящегося к своим обязанностям с крайней ответственностью.

– Что это значит? – раздраженно спросил Джузеппе, смотря не на Поллини, а на Джузеппину.

Джузеппина слегка наклонила голову и улыбнулась ему исподлобья.

– Синьорина Стреппони вынуждена воздержаться от бесед любого рода, а также от взаимодействия с внешним миром, в силу крайней ослабленности и уязвимости ее здоровья, – проговорил доктор Поллини с еще большей настойчивостью.

Практически отодвигая Джузеппе плечом, он подошел к гримерке и открыл дверь, приглашая диву войти.

Джузеппина послушно направилась в комнату. Проходя мимо оторопевшего Верди, она посмотрела ему в глаза, и у обоих внутри стремительной болью что-то пронеслось внутри. Дива скрылась за дверью, за ней проследовал Саверио, а доктор Поллини добавил, на этот раз, неожиданно услужливым голосом:

– Все эти меры приняты исключительно в интересах удачного завершения сезона вашей оперы.

Джузеппе ничего не оставалось, кроме как уныло побрести за кулисы и ждать своего выхода на сцену.

На этот раз, маэстро шел занимать композиторское кресло под шквал бурных аплодисментов. Циничный голосок эго отметил, что Джузеппе не доводилось видеть такого восторга публики при появлении композитора ни на одном из спектаклей в Ла Скала. Несколько раз поклонившись, он сел и поймал себя на том, что рассматривать зрителей ему совсем не хочется. Он нетерпеливо ждал, когда откроется занавес и появится прекрасная принцесса Вавилона.

Спектакль шел почти на двадцать минут дольше премьерного из-за того, что каждая сцена заканчивалась продолжительными овациями зала, но в эти два с половиной часа представления Джузеппе волновала только Джузеппина. Он жадно цеплялся взглядом за каждое ее движение, пытался различить хотя бы легкий намек на диссонанс в звучании ее голоса. Все тщетно. Она была безупречна, равно как и Абигайль в ее исполнении. Ничто не давало повода усомниться в ее здоровье и силе легких.

После прозвучавшей на сцене арии Абигайль, виртуозное исполнение которой, казалось, заставило каждое сердце в зале биться чуть чаще, в голове Джузеппе уже нельзя было унять голоса, шептавшие ему об обмане. Вдруг, никакой болезни нет и в помине? Что за несусветная глупость! Как может быть, чтобы женщина была не в силах говорить, но так пела. Неужели все это подлог? Быть может, это какая-то нелепая игра ревнивого и властного импресарио. Но с какой целью?

Джузеппе перевел взгляд с Джузеппины на центральную ложу, где, как и на каждом спектакле, сидел синьор Мерелли. Будто в подтверждение своих мыслей и все же совершенно неожиданно для себя Джузеппе обнаружил, что Мерелли смотрит не на сцену, а на него. На лице импресарио застыла едва заметная, несколько зловещая улыбка. Не найдясь, как отреагировать, Джузеппе поспешно перевел взгляд обратно на сцену.

Насколько бы сильно не тянуло Джузеппе к прекрасной синьорине, он понимал, что его стремительно восходящую звезду вместе со ставшим почти реальностью завидным положением в высшем обществе еще легко утопить. А топить Бартоломео Мерелли умел лучше многих. Об этом в творческих кругах Милана слагали легенды. Так же, впрочем, как и умел он возносить на пьедестал.

Мысль о том, что недальновидная несдержанность маэстро уже могла привести к последствиям, о которых придется жалеть долгие годы, испугала не на шутку. И все же, когда занавес опустили, Джузеппе, поднимаясь на сцену под дождем из сыпавшихся цветов, думал только о том, как сейчас возьмет Джузеппину за руку.

Зал