–Теперь будем отдыхать,– произносит Пенни, садясь на землю.

Сирена выпускает её грязную руку и хромает к ручейку. Кто его знает, может, он и спать пристроится прямо там, в русле?

Он опускается на колени над бегучей водой, и опять весь замирает, будто молится.

Память Пенелопы выделывает забавные штуки.

Теперь вот припомнилось это старинное стихотворение.

Давным-давно его читали на уроке.

Пенни не помнит его точно, и кажется, там и речь-то велась не про сирену, а про какое-то иное дитя воды; какой-то принц впёрся в море вместе с лошадью, увидел в волнах прекрасное созданье, схватил его за волосы да и выволок для смеху на сушу, а оно оказалось «чудовищем морским», потрепухалось и умерло.

Хорошо, что сирены всё же могут подолгу жить на воздухе.

…только пока умные ребята обсуждали с учителем, как же так вышло, что нечто прекрасное вдруг обернулось чудовищем, Пенни-тупица, Пенни-переросток, уродка Пенни молча злилась на всех: да как вы, такие умники, ни хрена не понимаете. Делать больше нечего этим принцам – влез куда не просили, увидел, понравилось, так цоп и поволок! Создание вод и было прекрасно, такое как есть, на своём месте – в родном мире.

А когда тебя тащат туда, где ты никому не родной… вот там-то ты сразу и чудовище. И благо, если не сдохнешь…

Такая тоска наваливается – непонятная, бессмысленная, что хоть вой во весь голос, да нельзя.

Вот что Пенни рассказала бы у костра на безлунную ночь, если бы верно помнила слова.

В море царевич купает коня…

Сирений мальчик вдруг быстро выхватывает что-то из ручья и сразу пихает себе в рот. Откусывает, жуёт с хрустом, второпях, и несёт остаток Пенни, улыбаясь – измученный всеми своими бедами и застенчивый, волшебный и прекрасный при своей воде, нелепый и смешной в чужачьей большой мастерке, висящей ему почти до колен.

В руке у него рыбёшка вроде огольца, но точно сказать Пенни не может – у рыбёшки голова откушена.

Паренёк выговаривает шёпотом, стараясь, то единственное, что друг-союзница обязательно поймёт:

–«Дружба-мясо».

На конце фразы у него даже выходит слабенький писк, а не один только сиплый шёпот, и Пенни рада этому робкому звуку оживающего голоса куда больше, чем самой добыче.

–«Дружба-мясо»,– отвечает она.

Да. Сегодня эти чудны́е слова вмещают в себя гораздо больше обычного.

Межняк чистит рыбью тушку ножом, благо у огольца почти нет какой следует чешуи. Режет на маленькие кусочки. Отдаёт сирене большую часть, а сама, зажмурившись, даже не жуя, проглатывает три шматка. Хоть бы опять не вырвало. Скорее водой запить… Это водяные жители привычны сырьём всё трескать. «Всё полезно, что в рот полезло»,– говорит Штырь, вот и пускай старшак окажется прав и в этом случае.

Чтобы не спать на самой земле, Пенни срезает у старой ёлки несколько нижних лап, да и кладёт их тут же, под ветками, только надеясь, что поблизости не окажется каких-нибудь отменно кусачих мурашей. Наводит погуще «грязевую маску», подтягивает шнурок капюшона. Наконец можно улечься и позволить глазам закрыться.

Сирена не ложится в ручей, а льнёт к плечу, рядом. Поёрзав, обнимает тонкой рукой.

Пусть.

Если ему так спокойнее…

* * *

Когда ойя ложится спать рядом с жёнами, у тех во сне прибавляется сил для любых добрых и справедливых свершений, и утоляется их грусть, и смолкают их старые раны.

Это всякая сирена знает ещё с самых первых линек.

Как знает и то, что запретно ложиться спать с ойя в одних покоях, если только ты ему не жена и не близкая родня по крови.

Друг и союзница же, к счастью, совсем не сирена. И сделать всё, чтобы она набралась сил,– достойно и правильно.

«Если… когда я вернусь домой, то возьму себе имя. Ещё не знаю, какое, но самое настоящее.

Может, и оружие стану носить. Хотя бы самый простой клинок.

Клинок ведь не только для больших и страшных дел. Он для многого пригоден и нужен.

Когда у меня снова будет голос, я расскажу обо всём, и расскажу так, чтобы было правдиво, а не так, как ойя было бы прилично складывать слова,– так, будто бы меня и вовсе там не было…

Я есть.

Я смогу».

Под самое утро Пенелопа просыпается, вскинувшись, и сперва не может открыть глаза из-за присохшей на веках грязи. Трёт глаза кулаком, обдирает склеившиеся ресницы. Память обо всём, что вчера стряслось и что пришлось сделать, настигает её быстро, холодным комом скручивает голодное нутро.

Сирений мальчишка никуда не делся за ночь. Сон с него слетает тут же. Ему, видать, впрок пошла и вчерашняя рыбка, и отдых – поднимается из-под старой ёлки вслед за Пенни, глазастый, такой беленький, прямо жемчужный, будто снова никакая грязь к нему не липнет. Глядит в лицо, выговаривает что-то чуть слышно, сипло, но уже настоящим голосом. Синяк на горле темнеет вдвое ярче вчерашнего, зато отёк вокруг поганого укола почти совсем прошёл.

–С добрым утром,– отвечает Пенни. Друг-дружкиных языков они всё равно не знают, но не молчать же.

С недоверчивым удивлением Пенелопа вдруг замечает, что утро-то действительно доброе. Настолько доброе, насколько это вообще возможно при таких делах. Разминаясь и встряхиваясь после сна, она сперва бережёт пораненную руку и бок, но боль почти не даёт о себе знать. Конечно, Пенни замёрзла, но не сказать, чтобы очень: от движения ток горячей крови довольно скоро согревает её. Да и голод вполне переносимый, не мучительный.

Пора идти.

* * *

–Я мелкая была, ещё совсем соплячка, так у меня как-то полгода, наверное, глаза гноем заплывали за ночь. Не болели вроде, ничего. А как с утра проснусь – тоже вот так вот хрен веки разлепишь. Я помалкивала. Толку-то жаловаться, типа. Ведь ничего вроде не болит. И днём нормально. Потом вся эта суетня была, меня в приёмную третью семью определили, к маме Кэтрин.

Она старая такая, толстая, очки с во-от такенными стёклышками гнутыми. Стой, ты рукавом зацепился, сейчас отцеплю… ай, порвал, ну и ладно. До меня она только совсем малышню брала на воспитание, а тут больше некому было взяться. И что ты думаешь? Она сразу заметила, что у меня с глазами непорядок. И не наругалась даже. Закапала мне каких-то капель два раза – всё и прошло. Представляешь? Так просто. Мама Кэтрин ничего была, нормальная. Орала на весь дом, аж окошки звенели. Но бывало с ней весело. И лазанью она знаешь какую вкусную делала! Мама Кэтрин не знала, что я орк. Да никто толком не знал. Все думали, я больная, ненормальная. Осторожно, ветка! Если бы мама Кэтрин знала, она, наверное, не согласилась бы, чтобы меня оперировали и уколы делали, что ни месяц. С-сволочи.