Пусто на душе.

Пусто, но не плохо.

Пенелопе нужно какое-то другое слово, более подходящее, орочье. Может быть, «тихо» или «пустынно».

Нет, не то.

* * *

Клан готовится к празднику, потому что по вечеру нужно ждать важных гостей из воды. До вечера ещё довольно далеко, но межняк сидит на пологом берегу и смотрит на озеро. Теперь глазам так же пусто и неплохо, как нутру.

Ёна с каким-то мелким рукоделием подсаживается рядом, не так чтобы вплотную, а в самый раз. Ёна не мешает. С ним нормально. И голос у него тоже в самый раз. Хороший голос.

–Вражков мы славно ограбили. Одних обуток три пары! Вражков камнями-то подгрузили – и в болото сунули, в самую еланьку.

–А квадроциклы.– спрашивает Пенни, не отводя взгляда от воды.

–И квадрики на том же болоте утопили,– вздыхает Ёна.– Билли над ними плакал даже, а что поделаешь – топил.

–Над кем плакал.

–Ну над квадриками!

–А.

Некоторое время оба молчат. Слышно, Ёна всё возится со своей поделкой. Потом произносит серьёзно:

–Резак, обутку сначала ты примеряй.

–Чего?

–Ботинки. Добыча же. Какие тебе подойдут. Все хорошие, крепкие. Я вымыл, стоят в тенёчке сохнут. Которые рыженькие, вроде они аккурат по твоей ноге. У тебя вон подмётки со дня на день уже жрать запросят.

–Ладно,– отвечает Пенни.

–Тис говорит, у них ещё большая тачка должна быть припрятана. Вроде пикапа или даже фургон целый. Булаты попробуют найти.

Ну да, правильно. Должна быть тачка. Куда бы там эти царевичи ни планировали потом девать пойманную сирену, на квадрике с таким уловом не заявишься.

–А с тачкой что сделаем, если найдём? Тоже утопим?

–Наверное,– говорит Ёна не очень внятно, как будто держит зубами то, что уж там ему захотелось смастерить. И добавляет уже с обычным произношением: – Если она хорошая, ох опять придётся Билли слезами плакать. Говорит, тачки вроде живых зверей, и не виноватые… А что поделаешь. Во, сделал. Держи.

Пенелопа оборачивается посмотреть.

Ёна протягивает ей маленькую ожерёлку, немного похожую на те, которые носят костлявые клана: пара маленьких смешных косточек на крепком вощёном шнурке, по бокам ещё пара каких-то штучек, подозрительно смахивающих на целые зубы, и несколько зелёных стеклянных бусин.

–Кругляшки я у нэннэчи Магды попросил,– объясняет Ёна.– Чтоб и красиво было, и на людское похоже.

До осьмушки только теперь доходит, что костяные ожерелья в клане таскают, стало быть, не просто так.

У Ёны на шее украшение куда гуще и грозней.

Прежняя Пенелопа Уортон не взяла бы подарка.

Пенелопа Уортон отказалась бы и ушла.

Юным девушкам, нормальным людям, может, и ни к чему такая пакость.

Людям, девушкам, может, и дотрагиваться-то до такой пакости противно, не то что на себе таскать.

Пенни-Резак берёт ожерёлку в руки.

Рассматривает.

Обнюхивает внимательно, кивает.

Сдвигает вместе пару нехитрых скользящих узелков, чтобы свободно надеть бусы на шею, и снова подтягивает – пускай сидят на шее, не болтаются, пускай больше никогда, никогда не придётся их дополнять.

–Красота страшная сила,– произносит Пенни-Резак.

–Красота… страшная сила,– повторяет чернявый, словно впервые слышит эту старую человеческую мудрость, качает головой.– Это верно замечено. Надо запомнить. Мы, красавушки, и сильные – ух и страшные.

Пенни смеётся, будто над удачной шуткой.

Вольно.

Вот правильное слово. Наконец-то оно явилось.

Когда пусто и неплохо, это называется вольно.

* * *

Подходит Коваль-старшак с мрачной Шарлоткой. Маляшка, очевидно, ела кашу. Неизвестно, какое количество этого блюда всё-таки попало внутрь Шарлотки, но снаружи ребёнка каша оказалась размазана на диво густым и равномерным слоем. Да и на Коваля угодило сколько-то.

–Ой ты ж, луковица!– смеётся чернявый и встаёт помочь со стиркой и умыванием. Вдвоём они с конопатым управляются быстро. Правда, мокрая Шарлотка совершенно не в настроении дожидаться, когда на неё натащат сухую одёжку, и убегает вверх по берегу прямо так, весело визжа.

–Ты как?– спрашивает Коваль у Пенелопы.

Она поводит здоровым плечом, хмыкает, привычно прячет взгляд. Да как. Будто это расскажешь. Но Коваль не уходит, будто ему важно услышать ответ. И тогда Пенни смотрит на старшаковы расписные руки, на простые короткие бусы – не зубы, не косточки,– и выговаривает:

–Если бы мне рассказали такую историю… как то, что случилось. Про парня-сирену, и про тех людей, ну, и всё, что потом было. Я бы сразу сказала: дура, дура, вот косячила! Только чудом не погибла же. Можно было, ну я не знаю, умнее быть, что ли…

Тут Пенни замолкает. Всё равно никто не поймёт. Ёна вон так удивляется, что даже рот раскрыл и уши книзу свесил.

–Ты знаешь,– произносит Коваль,– я помню, когда учился ещё… Заготовок по первости запорол столько, что и счёт им потерял. Однажды всё бился, бился. Света белого не взвидел. Стою и сам себя ругаю. Ну, думаю, уже и эту запорол. Сейчас Щучий Молот полюбасу посмотрит и леща мне задаст, тогда брошу всё к едреням собачьим, руки-то не из плеч растут, чего зря хорошие вещи портить.

А Щучий Молот смотрит, смотрит так и сяк на мой клиночек, щурится, да и говорит: «Сойдёт».

Так вот я потом от этого «сойдёт» три дня ходил с таким же лицом, как у тебя сейчас.

Пенни-Резак взглядывает старшаку в глаза – серые, весёлые.

–Спасибо,– говорит она едва слышно.

Сейчас это тоже правильное, настоящее слово.

Когда прощались? Вчерашним полуднем.

И всего-то пробежало: день, да ночь, да ещё один день – солнышко скоро коснётся озера, рассыпает по спокойной воде горячие золотые блики.

Пенни смотрит на сиреньего парнишку, и ей кажется, что прошло долгих несколько лет, потому что он выглядит взрослее и сильнее.

Волосы у него теперь собраны высоко на затылке в хвост, а ещё он снова сияет, сияет так, что это заметно даже при позднем солнечном свете. И кроме разноцветного яркого ожерелья в целых семь или восемь рядов, кроме широких браслетов, на нём ещё красивая опояска с пустыми короткими ножнами. Ножны очень простые и какие-то потасканные.

Гостьи, их почти два десятка, рассаживаются чин чинарём у самого берега, так, чтобы касаться воды. Некоторые из них надели многорядные сложные украшения. Пенелопа узнаёт ту, которая у них за главную: крепкая, плечистая, с толстыми и широкими бёдрами, кожа на шее отвисла складками, а на лбу – круглые выросты изогнутым к переносице рядом, костные или ещё какие-нибудь хрящевые. Должно быть, это признак почтенного возраста. У неё за плечом держится ещё одна старая сирена, тощая, совсем без украшений: водяные соседки сыскали-таки переводчицу ради такого небывалого случая. Тощая сирена знает по-людскому. Длинную приветственную речь предводительницы она передаёт так: