* * *

Солнце ещё до полудня не доходит, когда их ручеёк разбегается тонкими прядями, почти теряясь из виду. Но это ничего. Сквозь редеющие тонкие деревья впереди видна весело сверкающая, голубая озёрная ширь. Парнишка вскрикивает слабо, готов припустить к родной воде на всех рысях, как может, но Пенни ловит его за запястье:

–Т-с-с-с, опасно. Мало ли.

От леса до берега метров двести с гаком открытого места. Пенелопе тут бывать не приходилось, до стойбища должно быть далековато. Моторов не слыхать, но прикрыв глаза и принюхавшись, межняк верхним чутьём чувствует среди ладного хора запахов кое-что чужое. Бензин? Ещё вроде тушёнка? Пахучее снадобье от комарья и мошки? Незнакомый человек. Или люди.

* * *

Хоть бы у друзей мертвеца не было с собой огнестрельного. Тогда совсем плохо. Орки зовут огнестрельное дыробоем. Оно, конечно, по новым временам под строгим запретом – только полиции, егерям да профессиональным воякам и можно его носить, ну ещё фермерам во всякой глухомани дают иногда разрешение на дробовик. Да только эти воры… они, ну, вряд ли особо законопослушные личности. Кто их знает. Да и места здесь вовсе дикие. Всё может быть.

Штырь рассказывал, как в наёмном отряде приходилось воевать и дыробоями; рассказывал, сплёвывал, кривясь, как будто что-то крепко болело внутри. Магранх-Череп тоже с того отряда, тот не плевался. Показывал детям рубчики свои от пулевых ранений, один так даже в надбровье. «У нас, у орков, крепкие черепушки,– говорил.– Вот „Харткат“ бы пробил, а от „Джейрана“ так, башка потом три дня покою не давала, правда».

Пенни не рассчитывает, что у неё такая уж стопроцентно орочья крепкая черепушка. Да и мало ли куда при случае может попасть злая пуля. Или необязательно пуля, достаточно и болта из какого-нибудь задрипанного охотничьего арбалетика. Да и с шокером тоже незачем встречаться, пастушьим или уж самооборонным, всё равно. Про шокеры она когда-то передачу смотрела. Ничего приятного.

Был бы впереди какой следует луг со стоячей травой – можно было бы и ползком, чтоб не светиться тут на все стороны; но тут, наверное, до прихода людей здорово любили пастись черноносые олени. В этих местах их бывает помногу, не зря ближнюю долгую стоянку клан величает Мясной луной. Можно заметить на земле чёрные кругляшки кучками – рогаткин помёт, и трава на Пенелопин взгляд какая-то довольно прибитая и поеденная, не слишком гожая, чтобы подбираться скрытно.

Надо спрятать парня в лесу, а самой пойти разведать. В крайнем случае пусть он погуще измажется грязью, дождётся ночи и тогда уж как-нибудь доберётся до своего озера, даже один. Как бы ещё ему всё это растолковать?.. Межняку совершенно не хочется вот так вот глупо подставляться и ненароком помереть, словно в какой-нибудь из протяжных песен бабушки Сал. Пенелопе сейчас очень далеко до пристальных размышлений, но есть, оказывается, такие вещи, которых никак нельзя допустить. Нельзя насильно вытаскивать волшебное водяное создание на сушу, лишать голоса, мучить. Нельзя заставлять орочье отродье быть нормальным человеком и издеваться за то, что у него не очень хорошо это получается. Нельзя резать и колоть лекарствами, если ты и так в крепком здоровье. Даже по незнанию. Даже если приговаривать: «Это всё только для твоего счастья», всё равно нельзя. Может быть, это хуже смерти.

Штырь бы никогда этого не допустил.

* * *

План-то мог быть и неплох.

Но этого им уже никогда не узнать.

Пенни не успевает объяснить парнишке свою затею с прятками и разведкой.

Друзья мертвеца, наверное, догадались, что из леса к озеру сирена пойдёт по ручью, и промахнулись совсем немного. Обогнув лес, залегли стеречь у ближнего русла. Только нужный-то путеводный ручеёк не подвёл, не выдал – весь растрепался и нырнул под лесную землю, до большой воды не добежав поверху. Они замечают недруг недруга разом, вблизях – как раз легко долететь окрику. Времени ладно подумать у осьмушки совсем нет.

Даже если у них есть дыробой… они не станут стрелять по парнишке, по драгоценному, им добыча нужна живьём. А Резак уж до берега добежит. Ещё как добежит. И лёгкий сирений малец за спиной ей только в подмогу.

Чужие люди, видно, прикинули, что они близко, что легко перехватят и пешедралом – не стали возиться с квадриками. Только в догоняйках им до Штыря далеко, а Штырь сам ей сказал: хорошо бегаешь, почти меня победила…

Сирена, крепко вцепившись в плечи, плачет от ужаса, и Пенни, кажется, тоже, но ласковый ветер с озера свистит у лица, и большая вода несётся навстречу. Теперь всякий выдох рычанием идёт через межнячье горло, сквозь оскаленные зубы, и злой человеческий крик мешается с голосами всполошённых уток.

Вот чвякнул под ногой сырой земляной берег, развороченный оленьими копытами, вот с маху обнимает вода. Вот пальцы чувствуют хлипкое тинное полотно, Пенни падает, больше не чувствуя тяжести и тонких рук сирены. Плыви, волшебный. Плыви домой. С тобой всё будет хорошо.

Резак опирается ногами на мягкое тёмное дно – вода здесь до пояса – разворачивается к берегу, сжимает рукоятку ножа. Дыробой не дыробой, а лезвия-то у этих воров при себе есть вверную. Дух перевести некогда. Один-то приотстал, а другой, матерясь, лезет за ней в озеро.

–Царевичи сраные!!!– орёт Резак.

Этот здоровенный, с обритой башкой, рослый, и мяса в нём вдвое больше, чем у Пенелопы на косточках. Под водой что-то слегка касается её колена, и в следующее мгновение вор кричит и спотыкается, валится лицом вниз в воду, под косой веер брызг.

Нельзя дать ему подняться.

Межняк давит всем весом, почти захлёбывается, бьёт ножиком, куда может достать, и рядом с ней есть кто-то ещё, гибкий и белокожий, помогает топить, подныривает и кусает человека за шею. А потом в окрасившейся воде уже ничего не видать.

С берега кричат.

Слышно какое-то странное хлопанье, резкое, но не особенно громкое.

Пенелопу то ли бьёт, то ли жалит в левую ключицу, и что-то горячо оцарапало кожу под волосами, как раз над ухом.

Человек в воде больше не поднимется, и Пенни встаёт, потому что нужно встретить последнего вора.

–Уходи,– просит Пенни, не узнавая собственного голоса, пытается откинуть с глаз тяжёлые намокшие волосы.– А то я и тебя убью.

–Меня-то за что?!– отвечает такой знакомый голос, что Пенни не может довериться собственному слуху.

Сирений парнишка выныривает рядом с ней, берёт за руку. Там, под водой, он как-то уже успел скинуть чужую смокшую одёжку, и теперь розовая вода скатывается с его жемчужной кожи.

На берегу стоит Ёна, держит последнего царевича. Ласково держит, как будто они замерли посреди танца; Пенни успевает рассмотреть мельком, что последний царевич едва ли сильно старше неё самой, и лицо у него какое-то жалкое, а серенькая футболка почему-то очень быстро меняет цвет на бордовый, сверху вниз, от горла. Тут Ёна разжимает руки, и человек сползает на землю мешком. Трупом.