— Мое тело — это мой рабочий инструмент. Я должна быть легкой, чтобы меня легко было поднимать. И я должна постоянно упражняться.

— По-моему, вы выглядите сногсшибательно, — восклицает Тони, перебивая маму, которая начинает бормотать себе под нос что-то про «кожу да кости».

— Я думаю, нам пора, Мел, — встреваю я. — Мы же не хотим опоздать, правда?

Целую на прощание маму и Тони, и — к маминому удивлению и изумлению Тони — Мел проделывает то же самое, поочередно обвивая их шеи своими ручками-спичками и повторяя нараспев:

— Было очень приятно познакомиться, надеюсь, еще увидимся, вы просто обязаны прийти на мой спектакль!

Мама вытирает губы салфеткой и тихо ворчит:

— Очень любезно с вашей стороны.

— Вы только скажите, когда, дорогая, — и Тони, сложив пальцы в подобие пистолета, посылает в Мел воображаемый выстрел.

— Это у него такой дружеский жест, — объясняю я по дороге к моей машине.

Мел сияет.

— Я знаю, я видела по телевизору, так делают гости на ток-шоу, не могу поверить, что у тебя такой брат, он такой симпатичный! Интересно, как он целуется… Ой, Натали, даже не верится, что я такое сказала! Я такая испорченная! А чем он занимается?

Рассказываю. Мел реагирует так, что я начинаю бояться, что по ошибке сказала, будто он исполнительный директор Королевского балета.

— Ты непременно должна привести его к нам в студию, — говорит она тоном, скорее напоминающим приказ, чем приглашение, — а потом мы все вместе могли бы куда-нибудь сходить. — Я смотрю на Мел, не понимая, шутит она или говорит серьезно. — Хотя твоей маме, скорее всего, будет ужасно скучно, — добавляет она, любуясь своим отражением в автомобильном зеркальце.

— Ладно, — говорю я и жму на газ. — План такой. Сначала едем в спортзал — тестироваться на выносливость. Там тебе проверят пульс, гибкость и все такое, сравнят с показателями регбиста, думаю, это не займет много времени, журналист будет наблюдать и делать пометки, а фотограф — все снимать. Спортивный костюм не забыла? Помнишь, я дважды напоминала тебе по телефону? Затем едем в студию, — у меня в багажнике лебединая пачка, колготки и пуанты, — там тебя подкрасят и сделают прическу. Думаю, будет весело.

Смотрю на Мел, которая все это время энергично кивает головой.

Набираю полные легкие воздуха и очень осторожно добавляю:

— И вот еще что. С гримершей можешь болтать о чем угодно, это нормально, но, если она или журналист начнут задавать наводящие вопросы на тему еды, просто отвечай, что на завтрак у тебя обычно мюсли и фрукты, на обед — сэндвич и банан, в промежутках ты иногда позволяешь себе легкий перекус, — йогурт там или что-то вроде того, — а ужинаешь ты рыбой, или макаронами, или печеным картофелем с сыром плюс шоколад и, мм, много-много воды. А такая стройная ты потому, что каждый день упражняешься по пять-шесть часов, сжигая по 600 калорий в час. Не знаю, слышала ли ты что-нибудь о статейке в «Рекорде», — шум-то был тот еще, — но мы ни в коем случае не должны допустить, чтобы в прессе появилось хоть что-то, что бросило бы тень на звезд нашей «Балетной компании».

Лицо Мел искривляет гримаса. Она говорит:

— Да в меня столько еды в принципе не влезет!

Я остаюсь непреклонной:

— В настоящий момент ты лицо компании, и наш худрук обязательно прочтет статью. Если он узнает, что ты ничего не ешь, как думаешь: предложит он тебе главную роль?

Мел переваривает мои слова и говорит:

— Думаю, предложит!

Я выношу суровый приговор:

— А я думаю: нет. Особенно после фиаско с Джульеттой.

Мел смиренно кивает. А затем говорит шепотом:

— Бедная Джульетта! Теперь все считают, что она толстая!

— И, кстати, ничего не говори о Джульетте, — добавляю я. — Сегодня речь не о ней, а о тебе. Сегодня твой шанс блеснуть, и мы не должны позволить ей затмить тебя, правда?

Подумав немного, Мел отвечает:

— Да.

Облегченно вздыхаю (Маккиавелли в сравнении со мной — жалкий, бестактный болван) и прикуриваю две сигареты: для себя и Мел. Хотя, будь моя воля, я выкурила бы обе, причем сразу.

Пять мучительных часов спустя я наконец-то добираюсь домой. Все прошло очень даже неплохо. Если только я себя не обманываю. Лучше об этом не думать. Уверена, все будет нормально. Устало тру глаза и включаю автоответчик в надежде, что хотя бы одно из сообщений будет от Криса. Но, увы: все три — от мамы. Чувствую, что пора вмонтировать отдельную лампочку для ее звонков, чтобы навсегда избавить себя от напрасных трехсекундных надежд. Как только коридор заполняется ее голосом, во мне начинает расти раздражение. Ну, почему ей не сидится спокойно перед телевизором, с плиткой молочного шоколада в руке? Смотрела бы себе тихонько какой-нибудь сериал с Джейн Сеймур! Пусть кому-то мои слова и покажутся жестокими, но наши с ней предусмотрительно нейтральные отношения стали скатываться в сторону повышенной кислотности с того незапамятного вечера, когда мы все вместе ужинали, отмечая повышение Тони.

Сегодня в мамином голосе чувствуется недовольство. Первое сообщение информирует меня о том, что я «выглядела изможденной»; и жаль, что мне пришлось «так внезапно уехать»; и чтобы я перезвонила ей сразу же, как приеду домой. Второе — уже на октаву выше и непрозрачно намекает на то, что «было бы замечательно», если б я устроила для Тони посещение балета, так как он «буквально сражен» моей подругой; и чтобы я перезвонила ей сразу же, как приеду домой. Ну, а третье звучит на такой высокой и неустойчивой ноте, что на ум тут же приходит картинка карточного домика на песке во время бури. Начавшись словами «я очень беспокоюсь за тебя», оно заканчивается длинной тирадой: «Ладно, у тебя нет времени позвонить своей матери, я ничего не имею против, но мне удивительно, что ты не можешь сделать такую элементарную вещь для своего брата, раньше ты была такой хорошей девочкой, но сейчас…»

А мерзкое чувство все разрастается внутри, словно зародыш какой-нибудь инопланетной твари: брыкается, кусается и царапается, пытаясь вырваться наружу. Я была и осталась хорошей девочкой. Я, блин, настолько хорошая, что матери Терезе впору у меня поучиться. Я, блин, настолько хорошая, что не имела оргазма аж до двадцати шести лет. Я, блин, настолько хорошая, что вплоть до прошлой пятницы не совала себе в нос ничего хуже платка. Да, я хорошая, и пусть мой братец с его нордической челюстью и красивее меня; пусть в нем гораздо больше того, чем можно похваляться на каждом углу, — на самом-то деле он далеко не идеал, каким наивно считает его мама.

Мрачной тенью нависаю над балаболящим аппаратом и замышляю недоброе. Все хорошие девочки таковы. Милые и нежные снаружи, мерзкие и гадкие внутри. Что мне стоит, например, по утрам, когда поезд метро с грохотом приближается к платформе, вытянуть свой пальчик с отполированным розово-жемчужным ноготком и подтолкнуть стоящего впереди худосочного мужичонку вниз, на рельсы? Или, скажем, подъезжаю я в своей машине к пешеходному переходу и вижу, как какая-то женщина вырастает на пути, толкая впереди себя детскую коляску. Что мне стоит надавить на газ? И что мне стоит, — зная о том, что мой братец является отцом одиннадцатилетней девочки, светловолосого плода девятимесячного разгула во время годового пребывания в Австралии, — взять, да и сказать маме, которая буквально жаждет стать бабушкой, что она может перестать так драматично оплакивать отсутствие у меня потомства, поскольку бабушкой она стала уже давно?