— Та ну, Танелю, стой. Я за надпись ту думаю. Inconstant, непостоянный, говоришь? Так?

— Так.

— Серцем чую ляха!

— Отчего же?.. Нет, ну понятно. Француз садовник тоже говорил о вероятном польском акценте. Но всё же Гологур — больше похоже на молдавскую фамилию. Это действительно мог быть и какой-то молдавский дворянин из Буковины, для хорошего образования отданный в польскую иезуитскую коллегию.

— Да, всё может быть. Но сердце так чует — панские цацки. То в них такая польская гордость, гонор. Высокие шляхетские мысли.

— Степко, постой-постой… Забыл молвить. Там рядом с Inconstant на поручне еще было число вырезано: 100 000. А что если это сумма, в некоем банке хранимая, и кодовое слово, нужное для ее получения?

— Саме те. Те саме. Ото ты хорошо придумал. По-перше, имея такую сумму, дворянин идет мучительно работать рыбным торговцем. Так, что ли? По-друге, какой же дурень будет писать банковское кодовое слово для всеобщего обозрения? Га?

— Да-да, прав ты. Это я сгоряча глупость сморозил.

— Ага! То всё не так. И надписи, что Inconstant, что 100 000 другой смысл имеют. Возвышенный! Я ж говорю — шляхтича чую. Ему ж для какой-то высокой цели пришлось преобразиться в рыбного торговца. А он же шляхтич, мабуть, воин. И скрываться в таком обличье трудно. Возмещать чем-то нужно. Оттого — такое высокое именование дома и то же слово, на кресле процарапанное. Душу ему чем-то успокоить следовало, иначе трудно жить было. Тут смысл какой-то такой. «Да, я — Непостоянный, но возношу Матке Боске 100 тысяч благодарностей за исполнение той постоянной мечты, что есть во мне».

— А насчет фамилии, прозвища — что ты скажешь?

— Гологур… Прізвище вообще какое-то непонятное, хитро думанное. А если и настоящее — так вовсе не поймешь, какого народа…

— Это да. Такая фамилия может быть едва ли не у любого из европейских народов. А может, и не только европейских. А теперь ты рассказывай, что ты дознался и где?

— Та-а.

— Ну-ну, рассказывай. Ты ж не будешь, как Дрымов, секретничать.

— Не, не буду. Я пошел на кладбище, посмотреть, как захоронили этого Гологура.

— Хм-м, молодец. А я как-то в делах забегался и не подумал об этом.

— И я не подумал. Но у меня тут до цвынтаря близко. Чего, думаю, не сходить. И сходил.

— Что ж там?

— Как и положено, в православной части его упокоили. Ну на дошках для креста полиция, конечно, сильно сэкономила. На поперечной доске хоронившие кое-как нашкрябали «Гр. Голагуръ». И наслюненной землей выцарапанное место слегка прокрасили, чтобы виднее было. А вот далее — самое интересное…

— Ну же, Степко! Не томи.

— А на столбовой доске кто-то сделал еще одну надпись. Та не такую небрежную, а тщательную. На дереве глубоко вырезанную, да еще прокрашенную — притом золотой краскою!

— Однако…

— Еге. І ось що там написано. — Степан взял прут и написал на земле: J.H.

— Чтобы это могло означать?

— Что завгодно. Но главных вариантов два — либо эпитафия, либо первые буквы другого имени Гологура, настоящего.

— Да ты прав, — Натан вглядывался в две буквы с точками. — И непонятно же, на каком языке. Первая J — может быть Jesus…

— А второе слово вдогонку, памятное какое-то. Ну вроде как «Иисус, спаси». Ха! Или, может, H — Hristos.

— Jesus Hristos. Красивая мысль. А на каком же это языке?

— Та кто ж за то знает! У нас тут столько их. Да и в каждом пишут все по-разному. И не все сильно письменные… Но, может, это совсем другой вариант, без Иисуса, прости господи, без Христа. И это инициалы другого имени.

— Почему другого! — воскликнул Натан. — Может, имя тоже, только другими литерами. H — Hologur.

— Да, справно выходит. Но с первой буквой не бьется. Если «Григорий», то было бы G. А в нас J. Какие имена есть на такую литеру?

— Ох, Степко, много. Гадать не перегадать.

— Добре. На потом оставим. А пока надо запомнить, что кто-то в этом городе чтит память убитого. Не сильно открываясь — цветков, венков с лентами нет. Но и не совсем прячась. Золотая краска — не дешевая. Это тоже показатель панского гонору…

Так, размявшись на двух только буквах, они перешли к рассмотрению недосгоревших обрывков бумаги, найденных Натаном в ракушняковой нише с видом на море. Первым привлек внимание несгоревший кусок гравюры, а на нем, кажется, морской горизонт и небо. Горлис сразу же предположил, что это обрывок от картинки, ранее бывшей в опустевшей золоченой рамке. Но почему ее нужно было доставать оттуда, рвать и сжигать? Просто по злости? Или она что-то подсказывала, чего нельзя было знать другим?..

Потом перешли к текстовым кусочкам. Обрывки фраз и слов были как на русском, так и латинскими буквами — на европейских языках. По большей части ничего невозможно было прочесть. Или огонь попортил, или сырость. Сохранившая от полного сожжения, она, однако, разъела чернила. То, что хоть как-то можно было разобрать, Натан записывал на лист. По отдельным сохранившимся завитушкам похоже было, что писано одной рукой (впрочем, наверняка сказать сложно).

И вот каковы эти слова и обрывки, которые были разбираемыми и казались осмысленными.

1. «ство Из»

Что значит? Может быть, «Общество Израильских Христиан», недавно, в 1817 году, созданное императором? Или же, скажем, библейское «Государство Израилево»?

2. ice-Roi.

Почти наверняка французское Vice Roi, то бишь «вице-король».

3. atalas.

Совсем непонятно.

4. «ятинскі».

Может быть разное, но более всего похоже на польскую фамилию, каковых с таким сочетанием много.

И вот, наконец, самый большой и ясный кусок. Но при том и самый загадочный:

5. per spiro ad.

Слова вроде как понятные, латинские. Однако вместе складывающиеся в совершенную абракадабру: «через дышу к» или «от я дышу в». Тут долго мучились, прикидывая и так и этак, всматриваясь при помощи Loupe, то бишь увеличительного стекла. Получалось, что слова разобраны правильно, но что они могут означать вместе — непонятно. Была также возможность, что…per и ad… не целые слова, а окончание одного слова и начало другого. Имелось, однако же, и совершенно иное толкование: это вообще не латынь; тогда поди разбери, что за язык; при таком предположении, с одной стороны, толкований вообще не было, с другой — их количество возрастало до неимоверности.

Чтобы разгрузить голову, отвлеклись, поговорили о том о сём, о видах на урожай и ценах на хлеб в Европе, кажется, уже отошедшей от необычно холодного и неурожайного 1816 года. Решили также, что уже достаточно отдохнули, чтобы взять из погреба не только воды, но и остывшего киселя, который слегка разбавили водою. Степан набил да прикурил третью свою трубку. И начали наново разбирать горелые обрывки, надеясь на озарение. И вдруг Кочубей громко крякнул (звук сей, такое восклицание не очень подходило для молодого человека немного за двадцать, казалось, что хлопец позаимствовал его у кого из старших членов своего семейства).